АЙДЫН ЭФЕНДИ

Айдын Эфенди (Эфендиев) – поэт, писатель, философ – родился 27 ноября 1959 года. После окончания школы поступил в университет на механико-математический факультет. Окончив его в 1981 году, он начал работать над диссертацией, которую спустя 3 года защитил. Затем командировки по Союзу и заграницу. Вообще, многие удивлялись незаурядной работоспособности Айдына. Но вернемся к творчеству.
Творческая жизнь Айдына, как и его жизнь вообще, (он умер 20 августа 1996 года, в неполные 37 лет) была короткой. Точкой отсчета надо считать 1981 год. Примерно в тот же период, по его собственным словам, в нем произошел «внутренний переворот», в результате которого он осознал «высшую цель человека, его миссию на земле». Тогда то он и взялся за перо… Изучая японский язык, он увлекся японской поэзией. Во многих его стихах слышны отголоски мотивов японских поэтов: Симадзаки Тосона, Такамуро Котаро, Такахаси Синкити. Большое влияние на стиль его письма оказала поэзия Т.С. Элиота: свободное изложение поэтической мысли, непривычная рифма в начале строк, рифмованная строка.
В книге Айдына Эфенди «Сотвори себе остров», несколько стихотворений из которых мы публикуем, собраны его стихи, написанные в 80-90-е годы. Обостренное восприятие времени, готовность к сопереживанию, эмоциональная приподнятость, предельная искренность интонации – качества, присущие стихам А. Эфенди. К сожалению, «Сотвори себе остров» – последняя книга А.Эфенди была издана уже после его смерти, в 2002 году – он ушел из жизни в 1996 г., в неполные 37 лет. Это – второй его поэтический сборник. Первый – «Отсутствие» – вышел в 1996г.
Айдын Эфенди писал и прозаические произведения. Небольшие отрывки из его незавершенного романа «Бакинцы» мы также предложили вниманию читателя. Роман автобиографичен и состоит из 12 рассказов о различных жизненных ситуациях, которые поэт пережил за свою недолгую жизнь. Здесь его сюжеты, посвященные матери, сотрудникам по работе и командировкам, просто согражданам, представителям общества. Тематика романа, написанного в первой половине 80-х годов, может показаться кому-то несколько устаревшей современному читателю, т.к. воспроизводит события ушедшей советской эпохи.
Однако на наш взгляд именно этим он и интересен, ибо, как известно, ростки дня сегодняшнего прорастают из дня вчерашнего.


Я – канатоходец

Хожу между «да» и «нет»,
как на зеленый, так и на красный свет.
Встречаю рассвет, провожаю закат.
Хожу между жизнью и смертью,
между молчаньем и речью
праздной и что-то значащей,
гневной и плачущей.
Хожу, ибо должен ходить.
Живу, ибо сам должен жизнь сотворить,
должен придать ей смысл и цвет,
может оттого и встречаю рассвет.
Хожу между злом и добром,
Между душой и умом,
Осторожно и напролом.
Хожу, ибо должен ходить,
ибо сам себе должен жизнь сотворить…

* * *

Если бы вдруг
в мой дом
явился вор,
то он
ничего не нашел бы
что можно было бы взять.
Незнакомец!
Не бойся – присядь.
Незнакомец,
тебе не понять, –
у меня есть
солнце,
всесильное солнце,
без заката и без рассвета,
вечное солнце.
А его
невозможно отнять.

Отсутствие
                            Мотив Такахаси Синкити

Если кто
меня спросит –
скажи его нет.
Скажи – он на Работе.
Скажи его нет, –
пригласили на Прощальный обед.
Скажи его нет, –
на редкий спектакль достал он билет.
Скажи его нет, –
он вышел застать до начала Рассвет.
Если кто
меня спросит –
скажи его нет.
Он вернется через тысячи лет.

Будда

Поэт поэту
через тыщи лет
несет наиветшайший свой завет:
не живи слишком пестро,
сотвори себе остров,
укрепись в одиночестве.

Рассказы

Нож

Как ни старайся избежать этого,
Но всякому приходится носить
Промокшие одежды
Пока живешь
Под дождем.

«Ямато Моногатари», 44


1. Домой он вернулся раньше обычного. Весь поток решил сбежать с последнего занятия. Вместе со всеми он вышел из здания университета. Студенты расходились небольшими группами. Отказавшись от предложения сокурсников, он пошел к автобусной остановке. Ему не хотелось сидеть в чайной, где всегда шумно и пахнет кутабами и скипидаром. Долгие чаепития вызывали в нем голод и тошноту. Возможно, это происходило из-за соды, которую добавляли в чай, придавая этим дополнительную окраску напитку, впрочем, и не только окраску. Сославшись на обстоятельства, он медленно пошел к автобусной остановке и вернулся домой раньше обычного.
На улице стоял прохладный ноябрьский день, без солнца и мороза. Дома никого нет. Он зашел в комнату, которую называет своей, и положил толстую тетрадь, ту, что обычно брал с собой на занятия, на письменный стол. Надев домашнюю одежду, он утолил голод. Вернувшись в комнату, которую он называет своей, он остановился возле магнитофона. В течении секунд он вспомнил содержимое кассет и решил к ним на этот раз не возвращаться. Ему не хотелось тревожить тишину. Взяв с книжной полки журнал, он лег на кровать. Дочитав окончание дешевого шведского детектива, он отложил его в сторону. Пролежав некоторое время, он заскучал. Еще немного, и он пожалеет, что не сидит в этой чайной, где всегда так шумно и пахнет кутабами и скипидаром, и слушает успевшие порядком надоесть вымыслы сокурсников о своем прошлом и многом другом, но с непременным налетом героического романтизма.
Каждый раз, находясь в этой чайной, он и сам успевал в нужный момент вставить реплику, о чем, правда, жалел, но это бывало позже. Задрав ноги кверху, он прислонил их к холодной бетонной стене. Глядя на изъеденные на пятках зеленые махровые носки, он вдруг вспомнил о Марине из Ленинграда, с которой познакомился этим летом на Черном море. Надев куртку и туфли, он спустился во двор в надежде обнаружить в почтовом ящике очередное письмо от этой прекрасной девушки. Железный, массивный ящик темно-серого цвета стоял на двух стальных трубах в пяти метрах от входа в подъезд. Письма в нем не оказалось. Вынув сложенные друг в друга газеты, он закрыл свою ячейку. С другого конца дома к нему приближался знакомый. Крепкого сложения, темноволосый и коротко постриженный, с двумя золотыми зубами во рту, завидев его, тот улыбнулся.
– Что есть, чего нет? – спросил тот.
– Твое здоровье, – ответил он.
– Как вы? – продолжал тот, неумело играя костяными четками.
– Неплохо, – ответил он. – Ты как?
– Отлично, – сказал тот. – В армию ухожу.
– Куда? – спросил он.
– Не знаю, зачем мне надо здесь оставаться, лишние расходы и опять безделье, – сказал тот, махнув при этом рукой, – куда пошлют – поеду, чем дальше отсюда, тем лучше.
Разочарование Асифа показалось ему неожиданным, но он с ним быстро согласился. Он не знал, о чем с ним говорить. Быстро попрощаться и уйти ему было как-то неловко.
– Чем занимаешься? – спросил его Асиф.
– За газетами спустился, – ответил он.
– Время у тебя есть? Со мной быстро поедем-приедем, – предложил тот.
– Куда? – спросил он.
– В старый район, – сказал Асиф, – быстро поедем-приедем. У меня там двухминутное дело есть.
Ему не хотелось, чтобы его видели вместе с Асифом, да еще и ехать в такое сомнительное место, где он никого не знал.

2. Один из старых районов Баку, который любил упоминать Асиф, подчеркивая свою принадлежность к нему, располагается в центральной верхней части города. Состоит он преимущественно из одноэтажных домиков, застроенных когда-то вдоль узких, грязных, неровных улиц, спадающих вниз и рассекающих вдоль и поперек этот участок. Дома эти часто выкрашивают в болезненно яркие цвета, словно пытаются этим самым придать праздничный вид этой унылой обители. Известно, что этот пласт земли с годами ползет вниз к морю, вместе с его улицами, домами и людьми. Но на себе этого никто не чувствует, а если и слыхал о том, то не очень-то верит, ибо процесс сползания происходит медленно и объять взглядом одной человеческой жизни невозможно.
Из этих мест большая часть города была видна сверху. Тихие бессолнечные воды большого Каспия лежали под низким щитом неба. Редкие корабли, сгрудившись, покоились у причала морского вокзала на другом, более отдаленном конце долгого бульвара, опоясывающего дугою бесплодный, потеющий мазутом берег моря. Густо рассаженные дома с кое-где проглядывающими стволами минаретов занимали большую часть видимости. В самой глубине картины работали нефтеперерабатывающие заводы с коптящими трубами.
Пока он смотрел на лежащий под ним город у небольшой пивной будки, к ним подошли двое в темных пиджаках. Тот, что был повыше ростом, носил кучерявые волосы и черные лакированные штиблеты, держа обе руки в боковых карманах пиджака, точно поддерживал ими свое вытянутое тело. Другой, что был ростом пониже, держал только правую руку в кармане пиджака, и ходил ломающейся походкой, прижимая голову к правому плечу. Небрежно поздоровавшись, они прошли мимо. Все четверо направились к пивной.
– Акрам, мы там, – сказал по пути продавцу тот, что держал правую руку в кармане пиджака.
Они обошли будку и уселись на подгнивших деревянных ящиках с задней стороны. Того, что был повыше ростом, звали Фиргат, другого – Эльтон. Он сразу почувствовал их взгляд на себе.
– Друг мой, – сказал Асиф, задев его за плечо, – в детстве в футбол играли. В университете учится.
– Орхана знаешь? – спросил Эльтон.
– Да, – ответил он, – на лицо.
– Вчера вместе были, за город ездили, – сказал Эльтон и посмотрел на своего друга.
Тот ничего не ответил, словно не слышал его. Орхана знал в университете каждый. Он был сыном одного известного человека. Каждый раз к началу и концу занятий он подъезжал к университету на своем дорогом автомобиле. Прислонив изнутри голову к оконному стеклу машины, он с ухмылкой брезгливо рассматривал проходящих мимо студентов и преподавателей своим презрительным, безжизненным взглядом. Через некоторое время он шумно отъезжал, проделывая машиной любительский трюк. Подошел Акрам, низкого роста мужчина средних лет с тонкими подлыми усиками и большими водянистыми серыми глазами, по прозвищу Гитлер, или Гитлер-Акрам, как обычно звали его за спиной. Подойдя к ним в своей засаленной белой хлопчатобумажной куртке, он положил на центр условного круга, образованного сидящими, четыре кружки пива.
– Что есть, чего нет? – спросил Акрам.
– Твое здоровье, – ответил Асиф.
– Что хорошего есть? – продолжал Акрам, которого кроме своего здоровья интересовало еще многое другое.
– Придумаем что-нибудь, – ответил ему Эльтон и снова посмотрел на Фиргата. Тот ничего не ответил, точно не было ни Акрама, ни Эльтона с их расспросами. Твердое, темное лицо его почти ничего не выражало. Подняв первым с земли бокал, он начал пить пиво.
– Я здесь, – сказал продавец и, сделав несколько шагов, зашел к себе в раскрытую узкую дверь.
– Гороха нет? – спросил его Асиф. Но продавец уже разговаривал с клиентом.
– Мужик после пяти приходит, – ответил Эльтон.
– Ни дел, ни забот у этого бродяги, – сказал Асиф, – приходил бы пораньше и смотрел на свою выгоду.
Асиф вот уже почти десять лет как не жил здесь. Ему стало несколько не по себе. Он чувствовал, что Асиф здесь не свой, хотя он и не был им чужим. На его негодование по поводу отсутствия одинокого старика, торгующего вареным горохом, никто не прореагировал. Все медленно допивали тяжелое кислое пиво. Первым с места встал Фиргат и, подтянув ремень, заложил руки в карманы пиджака. Вслед за ним поднялись Эльтон и Асиф. Он сидел на ящике, не зная, как ему быть, встать или нет. Фиргат посмотрел на Асифа и тот, подойдя к нему, что-то сказал. Асиф подал ему знак и он остался по-прежнему сидеть на своем месте. Пройдя медленным шагом несколько метров вдоль каменной стены, они обошли гаражи и исчезли. Через несколько минут вслед за ними исчез и Акрам, но вскоре вернулся.
– Скучаешь, брат? – спросил продавец.
– Нет, – ответил он.
– Дай кружку, заполню, – сказал продавец и зашел к себе. Он встал с ящика и посмотрел на небо. Он чувствовал тяжесть в ногах, но вместе с тем некоторое облегчение в себе. Скованности и неуверенности в нем почти не было. Он протянул продавцу свой бокал, и тот, не промыв его, залил. Вытащив из куртки сигарету, он закурил и сел. Вскоре все трое вернулись и молча сели на свои места.
– Ты уже готов? – сказал Асиф.
Асиф поднес пустые бокалы продавцу и бросил на мокрый прилавок три рубля. Акрам хотел было отказаться от денег, но согласился, сунув двумя пальцами их в верхний карман засаленной куртки.
Все сидели и, склонив головы, смотрели на свои полные бокалы, словно в них что-то было кроме пива. На минуту воцарилось молчание. Слышно было, как за будкой по дороге проезжают машины. Он вдруг пожалел, что приехал сюда. Пива пить ему не хотелось. Он представил, каково стало бы ему, если его здесь, в этом месте, с этими людьми увидела мать или кто-то из близких и друзей. Ему стало не по себе. Он начал потеть от одной мысли об этом. Подняв голову, он вдруг заметил, что все сидящие почему-то в джинсовых брюках. Он поднял бокал и залпом выпил полкружки. Эльтон вытащил из своего кармана нож и начал им дырявить ящик, на котором сидел.
– Дай, посмотрю, – сказал Асиф. –У меня был один, помнишь?
Те не вспомнили.

– А где он? – спросил Эльтон, передавая ему нож. Зашел разговор о ножах. Ему надоело молчать, и он сказал им, что у него дома есть нож с большим и широким лезвием и самодельной ручкой с захватом для пальцев вроде кастета. Рассказ понравился и удивил их. Он сказал, что такую ручку к ножу сделал его сосед Джангир. Худой зеленоглазый Джангир жил в соседней девятиэтажке. Он очень хотел стать художником и недурно рисовал одно время. Ничего не добившись, он уехал жить в Волгоград, где рисует сейчас афиши в кинотеатре. За свои тридцать лет он переменил множество занятий от актера в ТЮЗе до специалиста по налаживанию кондиционеров. Ручку к ножу он сделал из пластмассы, когда работал на кукольной фабрике. Асиф подтвердил сказанное им, и это тоже, по-видимому, понравилось им. Внимание всех в эту минуту привлек идущий сверху по извилистой дороге человек, возраст которого определить было сложно. Это был сущий урод и , по видимости, полоумный. Ходил он вприпрыжку, припадая на левую ногу, всякий раз при этом автоматически поднимая парализованную правую руку вверх. Этот нервный человек, напоминающий брилловского пациента, производил судорожные, отмахивающие движения руками, словно хотел отогнать от себя некую вечно преследующую его навязчивую мысль. Большая голова его еле держалась на плечах. Спускаясь вниз, он громко и совершенно невнятно что-то говорил.
– Субхан, добрый вечер, пожалуйте, чем можем вам услужить, – сказал Эльтон.
– Субхан, Субхан, – подхватил Асиф, – иди сюда, один-два бокала пива выпьем, побеседуем о любви. – Субик иди, иди сюда, Су-у-убик, – продолжал, не унимаясь, Асиф.
Больной, подняв указательный палец правой руки, стукнул им по своему виску. Это разом всех развеселило, и, хихикая, они залились беспричинным, нечеловеческим, безумным смехом, обнажая при всхлипах свои гнилые зубы. Ему вдруг стало мерзко и одиноко.
3. Когда мать вернулась с работы, он был дома.
– Как дела в институте? – зайдя, спросила мать и положила тяжелую сетку на стул в кухне.
– Хорошо, – ответил он.
– Ты что такой бледный, – спросила она, – болит что-нибудь?
– Так, голова слегка болит, – сказал он.
– Перезанимался опять? – говорила она, снимая с себя плащ.
– Нет, возможно от ветра, – сказал он.
– Кушать будешь? – спросила она.
– Пока не хочется, – сказал он.
– Вода уже пошла? – спросила мать, передавая ему плащ.
– Да, уже половина седьмого, – ответил он и подошел к вешалке.
– Я пойду постираю, а ты ляг и отдохни, – сказала мать, – закончу, что-нибудь приготовлю.
– Хорошо, – сказал он и, зайдя в комнату, которую называет своей, лег на кровать.
Он чувствовал себя скверно. Голова и тело точно отсырели. Его тянуло ко сну, хотя он чувствовал, что уснуть не сможет.
Взяв со стола газеты, он лежа просматривал их. Из ванной доносился шум льющейся воды. Вдруг ему показалось, что кто-то свистит. Он продолжал смотреть газету, но поймал себя на том, что в третий раз читает ту же строчку и ничего не может понять. Резкий человеческий свист, доносящийся с улицы, звучал все отчетливее. Лежа, он посмотрел в окно. Темнело. Изодранные облака неслись, словно охваченные смятением. В нем что-то дрогнуло. Свист продолжал отзываться эхом в ушах. Он стал и, подойдя к холодному стеклу балконной двери, замер, увидев внизу, на голом, песчаном пустыре, поросшем мелкими колючками, две мрачноватые фигуры знакомых ему людей. Это были Фиргат и Эльтон. Один из них по-прежнему держал обе руки в карманах. Другой, заметив его, подал знак рукой. Вороты пиджаков у обоих были подняты.
“Откуда они узнали, где я живу?” – первым мелькнуло в голове. Он открыл дверь и вышел на балкон. Струя холодного встречного ветра ударила в лицо. Разговаривать с шестого этажа было трудно. Ветер уносил слова. Эльтон подал знак спуститься вниз, но он ответил ему отрицательно, показав при этом на окно, что означало, что он не один. Он спросил, что им нужно. Переговаривались они с Эльтоном редкими доходящими до них жестами и словами. Им нужен был нож. Войдя в комнату, он прислушался к шуму льющейся воды. Мать по-прежнему стирала в ванной. Осторожно пройдя на кухню, он открыл шкаф и вынул большой нож с уродливой ярко-желтой ручкой. Он слышал, как стук сердца все отчетливее отдается в висках. Выйдя на балкон, он бросил нож вниз и посмотрел в эту минуту на Фиргата. Тот стоял, по-прежнему заложив руки в карманы пиджака. Откинутый воротник наполовину закрывал его уши. В его каменном лице по-прежнему трудно было что-либо найти. На секунду ему почему-то стало стыдно и холодно, но только на секунду. Тот не смотрел в его сторону. Эльтон, подняв с земли нож, пошел за другим. Он стоял и смотрел им вслед. Взяв нож, они повернулись, и ничего ему не сказав, мертвым пустырем пошли к магистральной дороге, исчезнув в надвигающейся темноте. Больше этих людей он никогда не встречал.
Мать вышла из ванной комнаты, вытирая руки о полотенце.
– Ну что, кушать будем? – спросила она.
– Да, – ответил он.
– Ты что сидишь в темноте?  Включи свет, включи телевизор, посмотрим, что нового, что хорошего передают, – сказала она и пошла на кухню.
– Хорошо, – ответил он, – сейчас.

Зимний рассказ

Глава I

Не знаю, что тогда случилось со мной. Я уснул. Мы не спали две ночи и три дня. Дом стоял на берегу моря, около железной дороги. Я пригласил друзей на дачу отметить юбилей и уснул. Когда я открыл глаза, было очень тихо. Только окно скрипело, напевая мелодию ветра. Кругом было темно. Наверно, ночь, подумалось мне. Звезды и луна висели над домом. Издали доносились звуки, напоминающие смех. Но это был зверь. Кругом было неубрано и грязно. Почему они меня не разбудили? Я ничего не мог вспомнить. До рассвета было несколько часов. Я понял, что не могу уснуть, и вышел из дому, но кругом не было ни души. Только шум прибоя и ехидный смех говорили о том, что время идет вперед. Я двинулся в сторону станции. Подойдя, я постучал в окно. Сонный голос ответил, что первая электричка пойдет в город в шесть часов. У меня еще было 3-4 часа лишнего времени, и я двинулся в сторону моря. Зачем я туда пошел, сам не знаю? Честно говоря, стоять ночью у моря, занятие не из приятных. Я поднял голову наверх, и звездная бездна показалась мне жуткой. Все было чужим: и море, и песок, и звезды, и луна, и этот звериный смех гиены. Я пошел вдоль берега моря и железнодорожного полотна.
Куда ведут наши дороги? Куда ведут нас наши иллюзии? Куда ведет нас жизнь? Куда ведет нас смерть? Есть ли там, за гранью умозрения что-либо, напоминающее жизнь или сон? Существуют ли другие миры и другие пространства? Существует ли где-либо другой отсчет времени? Где найти это пространство и время? Если они даже существуют, то они недоступны человеческому мозгу, который не меняется на протяжении тысячелетий.
Если мозг не может постичь, кроме красоты, длины, ширины и отсчета времени новое измерение, то человечество обречено на смерть и полное вырождение.
Эти мысли не давали мне покоя, пока я шел по рельсам в сторону города.
Что есть жизнь? Есть ли у нее цель? И что может значить эта цель для бесконечности и бездны, в которой существуют звезды и галактики? Неужели только закон случая и случайность правит на земле? Какой может быть смысл в том, что умирают дети, или в том, что людей травят газом и нейтронной бомбой? Это смысл врага людей, и только. Неужели только случайность, без закона, без высшей цели и высшего смысла правит людьми тысячи и тысячи лет? Человек одинок, страшно одинок, и никто не сможет ему помочь в его одинокой жизни, когда он умрет или будет умирать.

Глава II

Когда он спустился из дома вниз, только там, у порога он понял, насколько все это было смешно. Он стоял у памятника Маяковского и ждал ее. Но ее все не было. Уже начинало темнеть, а она все не приходила. Всякие каламбуры терзали его голову. А что, если она нашла себе другого или просто он ей надоел? Он посмотрел на часы и пошел в сторону своего дома. Войдя в квартиру, включил свет и лег на диван. Звонить ей не хотелось, не столько из-за обиды, сколько из лени. Вдруг в дверь кто-то постучал. Он подошел и нехотя открыл. Перед ним стояла она. Через несколько минут они лежали в постели.
– Ты на мне никогда не женишься.
– Возможно, а что это изменит?
– Да так, жили бы вместе.
– Так мы и живем вместе и любим друг друга, а если поженимся, то будем ненавидеть друг друга.
– Ты интересно рассуждаешь, но мне почти все равно, только я хочу ребенка, вот и все.
– Давай не будем об этом, как живется, так и живем без детей, от них кроме хлопот ничего нету.
Когда она вышла из ванной, он сидел и курил, читая журнал.
– Когда ты собираешься в Европу и насколько? – спросила она.
– Не знаю, скоро, может быть через месяц или год, не знаю, все зависит от многих причин. Как закончу все, так и уеду.
– А что буду делать я, ждать?
– Зачем, как обустроюсь, приедешь ко мне и заживем вместе.
– Это все сказка, но ты не переживай, я сама о себе побеспокоюсь. Я взяла себе турпутевку в Кельн.
– Поздравляю, счастливо, тебя проводить?
– Было бы неплохо.
– Когда собираешься?
– Восемнадцатого числа на самолете, через семь дней.
– Ну вот и хорошо, развеешься, на собор посмотришь, на Рим.
– Дай Бог, дай Бог, – сказала она и тихо удалилась.

Глава III

Свирепый пронизывающий ветер внезапно охватил весь город. Кругом все свистело. Высокие тополя с корнем валились на землю. На улицах никого не было. Было жутко холодно. На небе не было ни луны, ни звезд, только холодное безжизненное пространство, безразличное, как и вся природа, к людским тяготам и заботам. Окна и ставни в квартирах свистели, и холод пронизывал все щели, куда мог проникнуть. Он шел по городу в надежде остановить автомобиль и доехать до дома. Было очень поздно, и как назло ни один автомобиль ему не попадался. Вдруг издали он увидел скорую помощь и помахал ей. Машина остановилась и довезла его к дому. Зайдя к себе в квартиру, он выпил чаю, принял снотворное и уснул.
Оказался он в городке, очень ему знакомом. «Это Ад или Рай? – вначале подумал он. – Ведь я много читал про Ад и Рай. Так это и есть то». Улица была зеленая, лишь тускло освещалась фонарями. Вдруг из одной из пустых комнат вышел некто и спросил: «Ты тоже к нам? Здесь хорошо, не то что там у вас, у скотов. Здесь нет растительности и зеленого мира. Здесь человек обречен на одиночество». «Так это Ад или Рай», – спрашивал он во сне. «Не знаю, сам суди, здесь тихо, светло, нет ничего живого, к чему можно было бы притронуться. Это конец сущего. Это день, в котором жили все до тебя и будешь жить ты. Это твоя кара и карма», – сказал он и удалился. Он стал двигаться по коридору и вдруг ощутил такую боль в груди и голове, что мгновенно проснулся, весь в поту, встал, зашел в кухню выпить чего-нибудь, умыться и посидеть, а не спать. Уже светало, но новый день не сулил ему ничего хорошего. Он вспомнил философа-нигилиста, открыл его книгу и стал читать:
«Оптимизм – горькая насмешка над невыразимыми страданиями человечества. Значит, любви в жизни и к жизни не бывает. Значит, воззрение «Ода к радости» – бессовестное воззрение по Шопенгауэру».
«Нет, – подумал он, – это не все, еще та сторона страданий есть, Ницше, певец жизни, сутры и суры – и есть живой крест».

Глава IV

Начинало светать, и город просыпался. Машины начинали свой путь по делам. Он выкурил три пачки за ночь. В этот день в казино ему везло. Он уже был богат по-своему. «Пять тысяч фунтов стерлингов, не плохо», – подумал он после шести часов игры. Оставалось три часа, но он встал из-за игры, подошел к средиземноморским пальмам, вообразил все цивилизации, которые здесь были, и ужаснулся. А сейчас ему показалось, после года жизни здесь, на острове, это место, где ты родишься и умираешь, но никто, даже эти ясные звезды, не будут знать о том, что ты жил, мечтал, желал и ждал чего-то, но чего, ты не смог определить. Значит, закон, который царит над нами, создан нашим врагом? Значит, все сочинил сам человек. И существование предшествует сущности – экзистенции. Сотвори себя сам. В Венеции или Гималаях, не имеет значения.


Ашраф

Я помню его. Помню, как он в своей старой, обветшалой шинели и истоптанных башмаках проходил по двору. Мы, как собачки, бегущие вслед автомобилю, шли за ним. Его добрые глаза ничего не выражали. Все считали его полоумным. Правда, у него было какое-то смещение в мозгах, но человек он был добрый, честный и гениальный. Кто-то из ребят кинул в него камень. Он повернулся, улыбнулся и пошел в свою мастерскую.
Когда он был молодым, он учился в Москве и благодаря своей божественной одаренности имел огромный успех. Однако в один из летних бакинских вечеров он заступился за оскорбленную девушку и избил молодого парня, отец которого был влиятельным человеком. Его отвезли в милицию и сделали с ним там то, что делают со всеми честными людьми. Так он потерял половину рассудка. В Баку в то время процветали бездарные художники, и только из чувства жалости они выплачивали ему сто пятьдесят рублей в месяц. Но он, как Феба, никогда ни на кого не жаловался, жил в мастерской и рисовал свои гениальные картины. В один из вечеров к нему зашел известный философ, между ними завязался разговор.
– Ашраф, какую из религий ты предпочитаешь?
Ашраф отвечает:
– Христианство.
– Почему?
– Ибо этот пророк умер самым молодым, – ответил Ашраф.
– Но меня не устраивает христианское представление о бессмертии души, и оно для меня не представляет ценности.
– Достаточно, что есть Бог, и значит человек в мире не потерян, – Ашраф, с минуту помолчал и, выпив воды, сказал:
– Человек живет в постоянном предчувствии крушения, которое он тщательно маскирует: человек подвержен смерти. Само человечество существует не бесконечно. В такой ситуации возникает выбор: с Богом или против Бога, добро или зло, и Иисус напоминает об этом. Человек есть синтез бесконечного и конечного, временного и вечного, свободы и необходимости. Без веры в Бога – вера человека превращается в пренебрежение к человеку. Утрата уважения к человеку как к таковому приводит к равнодушному, потребительскому отношению с чужой человеческой жизнью, не исключающему даже ее уничтожение.
В эту минуту из щели в мастерской вышла огромная крыса и, подойдя к чашке с молоком, стала лизать ее. Философ удивился:
– Ты что, любишь крыс?
Ашраф отвечает:
– Я люблю всех людей, и зверей, и звезды, и Бога.
Философ, у которого вызывали отвращение крыса, собака, кошка, попугаи, жившие в одной комнате с этим юродивым художником, вышел.
Ашраф, допив стакан воды, встал и в течение часа нарисовал свою божественную картину «Помидорное время», точно охарактеризовав то, что нас ждет.
Ашраф был гений чистой воды, и душа его бессмертна.
Пока в мире есть живые, те, кто умер, будут жить.