|
– Салам, бача!
Я сперва подумал, что вижу сон.
Потом осознал: нет, это было эхо, отзвук древних снов, далекой памяти седой земли. И мы все – наши войска, солдаты, наш хлеб, наши голоса – канули в тот сон, и нас нет уже в здешних краях, мы все там, в том далеке…
«Салам, бача!..»
Уже десять лет, как завершилась война, длившаяся десятилетие.
День рождения войны – десятилетнюю годовщину – отмечали «породнившиеся» с ней, без участия страшной «именинницы».
Будь война, имей она глаза и уши, и душу, она при виде этой картины покатилась бы со смеху.
Гости этого торжества словно смаковали горькую чашу страха, тревоги, смерти-погибели, как сладкое вино.
Все говорили о геройстве, рассуждали об отваге и доблести.
Все были верны фронтовой памяти.
То, о чем нельзя было заикнуться в окопах, о том говорили со сцены, с телеэкрана.
Все говорили…
…Потом мужчина средних лет в камуфляжной форме, в полуосвещенном углу сцены с гитарой в руке пел песню на русском языке, с афганским припевом:
«Салам, бача!..»
Мне показалось, заскрежетали гусеницы, нещадное солнце опалило спины, и в ноздри ударил запах крови. Жадная затяжка сигаретой… Глоток воды… свист пуль, летящих под ухом.
Древняя седая земля… изгнанная из райских кущ и ввергнутая в ад. Здесь перевернулся мир.
Люди – ангелы.
Люди – дьяволы.
Да какая тебе разница. Здесь никто не знает твоего языка, но все знают назубок язык приказа, язык автомата, гранатомета. И все тонкие материи пытаются перевести на язык смерти.
«Салам, бача!..»
Но что это за наваждение?
Не твой ли голос ожил спустя десять лет? Или твоя родная речь отозвалась на устах чужого народа? Или это душа воина-«афганца», как усталая бабочка, перепорхнувшая через долы и горы, не проходимые для армий, стремится сесть на истрескавшиеся огрубевшие руки далекого парня-«бача»:
«Салам, бача! Дай руки мне, дай приложить их к сердцу моему!»
«Афганец» выстанывает на сцене под переборы гитары:
Салам, бача! –
Снова мы встретились с тобой…
Салам, бача!
Как поживаешь, дорогой?!.
Дай мне, бача,
Свою колючую щупу.
Дай, я, бача, –
Тебя покрепче обниму!
Бача!.. Бача!..
* * *
Салам, порушенные города,
Как вы выжили в те года?
Как, непосильную ношу влача,
Ты поживаешь, бача?..
Жаль, не дотянуться, не дозваться «афганца», надрывающего душу на полутемной сцене телестудии далекой столицы.
Я бы сказал ему: приложи и мою подпись к тому покаянному посланию в край, где поселилась смерть.
Спой:
Салам, Ферах… Салам, Шиндад…
Салам, Гандахар!
Салам, Герат…
Салам, Аскер Мамедаскери!
* * *
Всегда при упоминании Афганистана взору моему предстает Герат. И затем из застывших видений древнего и магического города всплывает молодой человек, словно восставший из праха, смотрит мне в глаза, улыбается, и на смуглом лице отсвет белого савана – гляди и плачь, в кротком взоре слеза – как росинка на листочке клевера.
Его зовут… звали Аскер.
Фамилия – Мамедаскери.
Я встречался с ним в Герате. И он оказался моим сонародником.
С тех пор, где бы на чужбине ни встретил соотечественника, мне видится тень Мамедаскери рядом с ним.
Когда мы встретились с ним, была весна.
Но с тех пор, даже глядя на воробышка зимой, скукожившегося на заснеженных ветвях, мне чудится, что это душа того человека…
…В начале восьмидесятых годов, весной вооруженным силам Афганистана предстояло провести военную операцию в Герате, из нашей дивизии привлекли массу живой силы, с поддержкой артиллерии, авиации, бронетехники. Боевые группы «бородачей» и «мусульман» из нашего разведотряда получили задание. В отличие от вооруженных до зубов, обстрелянных и мобильных отрядов моджахедов, сама афганская армия с ее неуклюжей организацией и некоординированностью вряд ли могла рассчитывать на какой-то успех в предстоящей баталии. Естественно, основную тяжесть опять-таки приходилось взять на себя советским частям.
К нам тогда присоединились и афганские ополченцы, именуемые «народной армией».
Время начала операции, естественно, держали в секрете.
Накануне силы сосредоточились в южном направлении от Герата в пустыне. Разношерстная коалиция. Афганские добровольцы в гражданском с любопытством глазели на нашу технику, всячески изъявляли свое дружеское расположение к солдатам и офицерам, относились чуть ли не по-родственному. И как бы в продолжение этой родственности, вскоре между «шуреви» и местными завязался настоящий нелегальный товарообмен.
Они дарили нам ногтечистки, жвачку, кишмиш, четки. А взамен получали телогрейки, металлическую утварь, ботинки, примусы, шапки в виде ответных «подарков»
Переводчики были нарасхват. Каждый тащил их в свою сторону. Гвалт, как на базаре. Жестикулируя, старались понять друг друга, толмачей явно не хватало.
Мы с другом Бекиром Гамбаровым, притулившись в тени БМП, подкреплялись солдатским пайком, говорили, перебрасываясь шутками на своем языке.
Бакир заболтался, балагуря. Потом «художественным» свистом воспроизвел нашу мелодию «Вагзалы», стал тихонько мурлыкать мотивы песен, какие приходили на память.
Кругом никто ни на кого не обращал внимания, будто каждый замкнулся в своей скорлупе. Уже поутихли и голоса с утра метавшихся туда-сюда ополченцев. Тут, вижу, один из афганцев в чалме и долгополой абе вскочил и кинулся к нашему переводчику Шарифову. И, глядя на меня с Бакиром, что-то сказал ему. Я вспомнил, что этот молодой человек лет 30-35 уже давно околачивается возле нас. Сидел в сторонке и прислушивался к разговору. Естественно, в общей неразберихе мы сперва не придавали значения его любопытству.
Взяв переводчика за руку, он медленно приближался к нам.
Мы недоуменно переглянулись.
Вот уже стоим лицом к лицу.
Он что-то сказал Шарифову на пуштунском языке и примолк.
Переводчик кивнул
– Хуб… хуб.. – И, улыбаясь, спросил по-русски: – Поняли, что он говорит?
– Конечно, нет… – отозвался я.
– Он прислушивался к вашему разговору. Говорит, что он тоже азербайджанец… Но… языка не знает, потому не мог объясниться с вами. Хочет поближе познакомиться.
– А как он догадался, что мы азербайджанцы?
Толмач перевел. И мы услышали невероятный ответ:
– Говорит, так приятно-сладко звучала ваша речь… Сердце взыграло… Только малолеткой слышал, говорит, эту речь.
Мы воззрились друг на друга. На его лице, опаленном жестким военным лихолетьем, брезжила детская простодушная радость. Мы не могли взять в толк, откуда в этой гератской пустыне, в эту круговерть смертной войны занесло это взрослое дитя…
– Только однажды мой дед заговорил на этом языке… За день до смерти… Попрощался со всеми нами, высказал завещание… Потом велел: приведите моего коня. Привели. Он обнял коня за шею и зарыдал. Мы обомлели. Он прощался с конем на языке, которой мы никогда не слышали…
Тогда я со своим детским сознанием вообразил, что дедушка отправляется в путь не туда, где смерть, небытие, а туда, где говорят на этом незнакомом языке…
…Это признание потрясло меня. Здесь, в серой чахлой гератской пустыне, в скудной тени БМП я взглянул на Бакира… И увидел себя… В родной речи, на котором мы с ним каждый день разговаривали, балагурили, было нечто, что оберегало нас. Эта речь жила не здесь, а далеко-далеко. А здесь оставалось только воспоминание о молитве старого человека, обнявшего на прощание шею своего верного коня перед уходом в небытие…
– Дед был при смерти… А меня снедало детское любопытство… Мне казалось, у дедушки есть тайна, и он уйдет.. и мы так и не узнаем этой тайны… И я хотел спросить, что он уносит с собой… он с трудом прошептал несколько слов:
«Тебриз…Бади-Кубе …Гянджа…Ардебиль…»
…Да воздаст Аллах таджику Шарифову! Он возвел мосточек между нами. Его служба – переводить команды, приказы, донесения. А тут он стал посредником между нами и сокровенной тайной, затерявшейся в этих необъятных просторах суровых гор и жарких песков.
Аскер Мамедаскери взирал на нас изумленно и завороженно. Как дитя, опасающееся потерять долгожданную находку.
И вдруг он зашелся плачем.
Раскинув руки, обнял меня с Бакиром. Здесь ничего не надо было переводить. Вот тогда при этой неожиданной встрече я осознал, что эта война не имеет никакого отношения к нам.
Здесь – только роковая игра.
И зачем, кто ввязал нас в эту смертную игру?
Не задавай себе вопросов. Быть может, все, что творится с нами, и эта война, и те, кто берет меня под прицел, и те, кого разит моя пуля, и сама эта гератская пустыня – только предлог Рока…
А цель? А предназначение?
Может быть, то, чтобы мы услышали предсмертное моление неприкаянного сонародника, оторвавшегося от родины и обретавшегося на чужбине, как сирые бесприютные души?..
Может быть, разгадку божественного кода Прошлого и Грядущего под названием Время таят не цифры, не даты, а события..
Пять месяцев тому назад, ранним утром, когда впервые взору моему предстал древний Герат, я был изумлен, зачарован, околдован.
Мне казалось, что когда-то, в другой жизни, я родился и умер здесь…
…Мы с ним сфотографировались. Поделили хлеб.
Аскер в тот день начисто забыл своих ополченцев, оставался с нами..
Под вечер мы напомнили, что ему пора возвращаться восвояси.
Сперва он воспротивился. Потом сказал:
– Уйду, но с условием – и вы пойдете со мной, хоть одну ночь побудете гостями моими.
Мы растолковали ему, что служба нам не позволяет принять его приглашение.
Долго просили, заклинали, увещевали его вернуться домой, пока не поздно.
Наконец, сдался.
– Ладно. Завтра с утра обязательно приду к вам с угощеньями…
..До утра нам не пришлось оставаться на месте. В полночь нас подняли. И мы двинулись в направлении Бадахшанских гор…
И я думаю: вот уже столько лет хлеб, который нам обещал принести Аскер, остается в его торбе, братский зов остается на устах его, и кличет не докличется нас, как неприкаянные души, блуждающие в гератских степях…
Должно быть, уже поседела его борода…
Перевод Сиявуша МАМЕДЗАДЕ
|
|
