МАНСУР ВЕКИЛОВ

ДЖЕЙЛА ИБРАГИМОВА

Их имена украшают историю

Мансур Векилов… Замечательный поэт и переводчик, заслуженный деятель искусств республики, один из немногих, кто был удостоен «Юбилейной медали к 200-летию А.С.Пушкина», врученной послом России в Азербайджане. В его творчестве, да и во всей жизни нашли отражение эпоха, литература, история, в целом, культура азербайджанского народа. Его поэзия отмечена подлинным мастерством – оригинальностью образов и искренностью выражения мыслей и чувств, четко реализованным замыслом и самобытностью исполнения. Но главное – великой ответственностью поэта и гражданина: для Мансура Векилова эта миссия состояла, прежде всего, в стремлении воспитать как можно больше творчески одухотворенных людей – умных и неравнодушных граждан своей страны.
Об этом свидетельствуют и страницы «Литературного Азербайджана», на протяжении долгих лет возглавляемого Мансуром Векиловым, где появлялись все новые имена и произведения. Многие из нас, пишущей и сочиняющей на разные лады братии, обязаны своей печатаемостью и читаемостью Мансуру Векилову. Перефразируя бессмертного советского классика, можно сказать: «Все мы немножко его ученики». Неизменно приветливый и доброжелательный, взыскательный, но справедливый, Мансур-муаллим к каждому, самому «сложному» автору находил особый подход и, конечно, местечко на страницах заветного журнала.
Мудрый и добрый наставник и советчик, он словно благословлял на творчество всех, кто переступал порог его небольшого, заваленного книгами и рукописями кабинета. Здесь мы постигаем богатство общения и вдохновения, красоту слов и строк, законы их затейливой гармонии – столь отличающиеся по форме и схожие по содержанию с законами развития жизни и судьбы.
Человек с рождения призван помнить о вечном, служить вечному. Именно искусство, литературу Мансур Векилов считал фактором, объединяющим и способствующим взаимопониманию между людьми, а следовательно, помогающим сообща находить выход из сложных жизненных ситуаций, в глобальном масштабе пpедставая если и не сpедством pазвития человечества, то, во всяком случае, фоpмой его осмысления. А еще это была упоенная работа. Для иных – серые неприглядные будни, вечное самопреодоление, а для него – чудодейственный процесс, раскрывающий неведомые горизонты будущего, определивший подзаголовок жизни, счастливую судьбу. Очевидно, что лишь счастливцы наделены подобным даром ощущения мудрой гармонии бытия и своего деятельного призвания…
Помимо редкостных профессиональных достоинств и яркого таланта, Мансур-муаллим обладал еще одним, пожалуй, определяющим качеством: был интеллигентом в самом высоком смысле этого слова, тем, про кого говорят: на них земля держится. Азербайджанскую интеллигенцию во все времена характеризовали великодушие и благоpодство, доброта и самоотверженность, внутренняя и внешняя красота. Это особый «стабфонд», заповедная стихия, в которой воплощен сам «дух народа», его потенциальные резервы, возможности и способности самореализации и самопознания. Писатель Максуд Ибрагимбеков назвал ее "защитным слоем", сконцентрировавшим в себе интеллект, волю и ментальность всего народа. Аксиома – что истинного интеллигента выдает все: походка, голос, взгляд, жесты... И конечно, в пеpвую очеpедь поступки.
Духовность была хоть и незримым, но определяющим ориентиром в жизни Мансура Векилова – своего рода кодексом чести, обозначившим путь, с которого невозможно сойти. К сожалению, такие люди покидают нашу грешную, бренную землю слишком рано – то ли не выдерживают бешеного накала злобы и зависти вокруг, то ли попросту сжигают себя в нечеловеческом напряжении созидания… Мансур Векилов ушел, когда ему не было еще и семидесяти. Много это или мало? Наверное, для человека в расцвете сил, каковым, несомненно, являлся Мансур Фахриевич, – это не возраст. Тем более, когда велики планы, широка душа и поистине неисчерпаемы творческие замыслы. Его внезапный уход поверг всех в настоящий шок, хотя диагноз и был предсказуем: не выдержало сердце…
После него остались светлые воспоминания, бесценные встpечи, пpекpасные литеpатуpные стpоки… О незабвенной истории своего древнего рода Мансур-муаллим никогда особо не распространялся. Ведь ко всем прочим атрибутам интеллигента «до мозга костей», был крайне скромным человеком. Но незадолго до своей скоропостижной кончины, словно почувствовав ее роковое приближение, предложил мне написать об истории рода Векиловых. Обратившись к памяти предков (а быть может, их зову?), Мансур Векилов словно хотел восстановить преемственность поколений, воплотив их жизнь и судьбу в текст – наиболее устойчивую субстанцию времени. Печальная история прощания, трагического озарения внезапно пробудившейся памяти… Может, знал, что скоро уйдет, а может, просто счел своим долгом поведать миру о прекрасной и драматической истории замечательного рода.
Профессия врача – во все времена самая гуманная и необходимая людям, и поэтому, наверное, является призванием лучших из лучших. Потомственные медики, Векиловы из столетия в столетие приносили людям облегчение и дарили радость здоровой и многолетней жизни. «Врачевателем общества» и "азербайджанским Семашко" называли Мамедрза ага Векилова – видного ученого, государственного и общественного деятеля, действительного члена Кавказского медицинского общества, крупного организатора медицинской науки и образования, стоявшего у самых истоков организации здравоохранения в Азербайджане. Выходец из обеспеченной семьи, выпускник медицинского факультета Харьковского университета Мамедрза ага был бесконечно близок к "простому народу".
Он стал первым "врачом для бедных" в Азербайджане, утвержденным Городской управой, а также организатором поликлиник и аптек для бедняков в дореволюционном Баку. В 1902 году по его инициативе был утвержден в Городской думе, членом которой он являлся, проект создания первой поликлиники в Баку, вскоре построенной при финансовой поддержке Гаджи Зейналабдина Тагиева (нынешняя №2, по улице Лермонтова), где доктор Векилов впоследствии проработал более сорока лет. Вскоре по личной инициативе Мамедрза ага Векилова в Баку появилось еще около десяти таких же поликлиник – для "простого народа". Являясь заведующим бесплатной лечебницей, Мамедрза ага всячески стремился облегчить тяжелое положение бедняков, им был самолично составлен и впоследствии утвержден Городской думой "Проект реорганизации внебольничной медицинской помощи Баку", предусматривающий не только открытие все новых медицинских пунктов для беднейших слоев населения, но и "заботу, кроме лечения больных, еще и о распространении в населении здравых понятий о медицине и врачевании". Впрочем, это не помешало властям "кипучей и могучей" заключить в 1937 году 73-летнего Мамедрза ага на полгода в тюрьму…
Интеллигенция во все вpемена по пpаву знаменует совесть эпохи, вот только ее честь и ум не всегда вовpемя и адекватно оценивались и пpиумножались. Вклад доктора Векилова в систему здравоохранения Азербайджана оценила сама история, сохранив благодарным потомкам дело рук его, помыслов и души. Хорошо сказал об этом сам Мансур-муаллим в своем стихотворении "Чистые руки":

...его, /как ни странно это было тогда,/
Пришла проводить молчаливо/ Довольно большая толпа./
Наверное, /люди пришли /Не его только /память почтить,/
А оплакать и тех, /Чьи жизни /Он мог бы продлить…

Имя Мамедрза аги заняло достойное место в Азербайджанской энциклопедии и на стендах Музея азербайджанской медицины. Несколько лет назад в республике отмечался 140-летний юбилей этого замечательного подвижника медицины.
Детей доктора Векилова – сына, тогдашнего министра здравоохранения республики Фахри Мамедовича и дочь – врача Мугадданису-ханум, пошедших по стопам отца, с полным правом можно назвать потомственными народными целителями.
Получив высшее образование в Азербайджанском мединституте, во время Второй мировой войны Фахри Векилов работал заведующим учебной частью школы санинструкторов в Тбилиси. Затем продолжил учебу в Москве, на Высших курсах организаторов здравоохранения. В 1947 году его, единственного из выпускников курсов, пригласил к себе на работу первым референтом Ефим Иванович Смирнов – тогдашний министр здравоохранения СССР. Во время визита в Баку Смирнова, Мирджафар Багиров упрекнул Ефима Ивановича: "Что же это Вы забираете у нас перспективные национальные кадры?". "Значит, они нам нужнее", – отшутился Смирнов. Но в 1952 году, когда началось пресловутое "дело врачей", отечески посоветовал Фахри Векилову: "Знаешь, тебе, наверное, сейчас лучше быть подальше от Москвы, принимай предложение…". С 1952 по 1959 годы Ф.М. Векилов – заместитель министра здравоохранения Азербайджана. Некоторое время работал первым заместителем мэра Баку А.Д. Лемберанского, управделами в Совмине Азербайджана. С 1963 по 1970 гг. занимал должность министра здравоохранения Азербайджанской Республики…
Фахри Мамедович Векилов основал немало новых, оснащенных современным оборудованием лечебных учреждений в нашей республике. Был организатором борьбы против трахомы, малярии и туберкулеза, других распространенных в то время опасных заболеваний. Вместе с коллегами ездил по городам и весям республики, гася очаги этих страшных болезней, проводя необходимую научно-профилактическую работу. Теме эффективных методов борьбы с туберкулезом были посвящены его кандидатская и докторская диссертации. После того, как Фахри Векилов оставил должность министра здравоохранения республики в 1970-м году, уже в 1971 году он создал, и вплоть до 1979 года являлся директором Института фтизиатрии и пульмонологии Азербайджана. В конце жизни работал директором медицинского училища усовершенствования медсестер.
Будучи подлинным патриотом, Ф.М. Векилов неизменно прививал как собственным детям, так и многочисленным ученикам любовь к родной земле, народу. Обладающий поистине энциклопедическими познаниями, являлся не только высококлассным специалистом, но и мудpым, добропорядочным гражданином, что, впрочем, весьма закономерно. Помимо этого, по отзывам тех, кто его знал, Фахри Векилов обладал огромным потенциалом всесторонних талантов: был тонким ценителем искусства, прекрасно играл на фортепиано, знал наизусть множество стихотворений и поэм. Частыми гостями в его доме были известные композиторы и писатели: Тофик Кулиев, Кара Караев, Имран Касумов…
В числе множества его достоинств и добродетелей люди, знакомые с ним, отмечали и необычайную скромность Фахри Векилова, являвшуюся следствием необъятной широты его души, любви и заботы о людях. Его называли абсолютно кристальным, "хронически справедливым" человеком. Вот и находясь на руководящих постах, Фахри Мамедович не был "большим начальником". Жил, даже по тогдашним меркам, весьма небогато, довольствуясь самым необходимым. Зато каждому нуждающемуся во вверенном ему коллективе безвозмездно предоставлял материальную помощь. Каждый праздник накрывал хлебосольные столы, делал недорогие, но памятные подарки не только членам коллектива врачей, но и больным, в особенности, детям…
Вместе с тем, при всей своей демократичности, отличался пpямолинейностью и пpинципиальностью. Известен случай, когда, будучи министром, Ф.М.Векилов прибыл на очередной осмотр в одну из клиник Баку. Обнаружив свою ближайшую родственницу в специально отведенной ей отдельной палате (в то время, как остальные палаты клиники были переполнены), высказал решительное возражение против подобного предпочтения и, несмотря на бесчисленные уговоры и доводы руководителей больницы, заставил их перевести свою родственницу в общую палату, на общих основаниях. Все, кто работали с доктором Векиловым, прямо или косвенно знали его, говорят о Фахри Мамедовиче только все самое доброе и светлое, называя его легендой азербайджанского здравоохранения. Младшая внучка Мамедрза аги Наиля-ханум тоже стала врачом, она кандидат медицинских наук, известный в республике кардиолог. Медицинскую традицию с успехом продолжили правнуки Мамедрзы – Рена и Мурад. Старшая внучка Мамедрза аги Адиля-ханум – заслуженный педагог республики, преподает класс фортепиано в Бакинской музыкальной академии.
…С колоссальным опозданием, опаленные pоковыми испытаниями вpемени, к нам постепенно возвpащаются основополагающие понятия и события, когда-то недооцененные образы и имена, – как отпpавные импеpативы общества, основы национальной культуpы. Семей, подобных Векиловым, в азербайджанском народе очень много, но в силу тех или иных обстоятельств, они до поры до времени, “оставались в тени”. Знать и помнить имена, деяния и подвиги замечательных сынов и дочерей азербайджанского народа – долг и честь каждого из нас, граждан свободной страны, о которой они мечтали и чему посвятили все силы и судьбу. Ярким и показательным представителем национальной интеллигенции был Мансур Векилов – поэт, гражданин, во всех отношениях достойный человек, счастьем знакомства и общения с которым нас одарила судьба.

ТАМАРА ВЕРЕСКУНОВА

* * *

Мы, в общем, были с ним ровесники –
Уже под семьдесят обоим.
У наших лет – печальны вестники:
Жизнь расстреляла все обоймы.

А на планете в эту осень
Безумный космос лютовал,
И «неотложки» были в спросе,
И валидол, и люминал.

Я все звонить ему хотела
Недели, может, три подряд.
Но под рукою стыл несмелый,
Мой телефонный аппарат.

А вдруг я телефонной гостьей
Покой иль сон его встревожу?
– Я позвоню ему попозже…
Зачем не позвонила, Господи?!..

Все верилось: длинна дистанция
До той неотвратимой станции,
Откуда наши поезда
Уходят в Никуда.

ЭЛЬБЕРД ТУГАНОВ

Пронизанный солнцем

Прощай, Мансур! Не верю, что навеки…
Давно ли ты, здоровый и живой,
Сказал: «я утонул в двадцатом веке…»,
Припомнив стих проникновенный свой.

Что наша жизнь? – Утраты и потери…
И ты, влюбленный в этот мир поэт,
До времени родной покинул берег,
Весь обратившись в музыку и свет,

В молчанье скал и в колыханье зноя,
И в блеск аквамариновой волны…
Ты женщин целовать любил у моря,
Твои катрены нежности полны.

Пусть эти чувства были мимолетны,
Но, вспыхнув, не угасли без следа.
Те женщины, в которых был влюблен ты,
С тобою остаются навсегда,

Как все, что мы в стихах твоих встречаем:
И на песке волною смытый след,
И нежный женский смех, и клекот чаек,
И море то, которого уж нет,

Воспетое поэтом - абшеронцем
С высокой элегантною душой,
Как стих-янтарь насквозь пронизан солнцем
Потенциал любви твоей большой.

Мансур-утес, в трудах аскет и воин,
Ценил в искусстве ясность, чистоту,
Ты был красив – голубоглаз и строен
И, как мужчина, умер на посту.

Прощай, Мансур! Теперь уже навеки...
Я лишь сейчас осознаю одно:
Тебе, что утонул в двадцатом веке,
В поэзии бессмертье суждено.

ЕЛИЗАВЕТА КАСУМОВА

Памяти Мансура Векилова посвящается
(Отрывок из книги «Вехи», готовящейся к изданию)

На днях я увидела во сне Мансура. Вернее, услышала его голос. Раздался телефонный звонок, я подняла трубку, и услыхала до боли знакомое, чуть хрипловатое:
– Лизонька, это ты? Привет.
Я взглянула на часы – было почти одиннадцать вечера.
– Что нибудь случилось? – забеспокоилась я (в последнее время он болел, и чувство беспокойства о нем было почти постоянным).
– Да нет, все нормально, – сказал он.
Но мне не стало спокойнее – он никогда не говорил со мной о своих “болячках”, которых, я знала, было немало, а если и жаловался, то только на глаза; со зрением у него действительно были большие проблемы, но он все же продолжал читать все поступавшие в журнал материалы, правил, вычитывал верстку...
– Правда все в порядке? – уточнила я.
– Чистая правда. Вот, сложилось несколько строк, хотел тебе прочесть.
Мансур нередко так вот звонил, спеша поделиться новыми стихами. Он прочел четверостишие, как всегда легкое, изящное, ироничное, даже при том, что по сути оно было достаточно печальным – он всегда говорил иронично даже о самых грустных вещах, и за этой иронией скрывалось желание не “грузить” других своими проблемами.
– Как ты себя чувствуешь?
– Бывает и хуже. Шучу… Ладно, пока…
Чувство тревоги не покидало меня: он обычно не звонил мне так поздно. Быть может, ему плохо, может, нужна помощь, – проносились в голове мысли. Голос у него был какой-то слабый, неровный...
Проснувшись наутро, я первым делом стала набирать его номер, чтобы узнать, как он. Запутавшись между сном и явью, подумала: горькая весть, траурные носилки у его дома, заплаканные лица в комнате и то, что было им, лежащее на столе и с головой укрытое ковром, – мне приснились. А теперь я проснулась и поняла, что ничего этого не было, вот же он позвонил, и сейчас я снова услышу в трубке его голос. Но окончательно пробудившись, поняла: нет, во сне был звонок, а все то, о чем так хотелось бы забыть, – правда…
Через несколько дней мы снова говорили с ним по телефону. Вновь услышав во сне его голос, я испытала радость и облегчение: значит, с ним действительно ничего не случилось. А он весело спросил:
– Помнишь, когда у меня день рожденья?
– Конечно, – сказала я, – разве я когда-нибудь забывала о нем?
– Мне исполнится семьдесят…
– Я же говорила, что ты его отметишь, и мы все вместе с тобой. А ты все твердил: “Я не доживу, я не доживу”… А видишь, дожил!
– Да-а, – протянул он, в голосе его чувствовалась усмешка. – Сподобился…
Это было его слово, слово, которое сейчас присутствует в лексиконе у очень немногих. От него же я слышала его не раз.
Проснувшись среди ночи, какое-то время я вновь не могла понять, что сон, а что взаправду. Разобравшись с этим, подумала: “ Скоро год, как его нет, и за все это время он не снился мне ни разу, хотя я не переставала думать о нем. А тут вдруг уже вторую ночь…” Вспомнив, что в таких случаях положено поставить в церкви свечку за упокой души усопшего, я на следующий же день сходила в церковь. Но это не принесло мне успокоения. А потом у меня появилась идея написать эту книгу и рассказать в ней обо всем, что так или иначе связано с Мансуром…

* * *

Это книга моих стихов. Тех, которые были опубликованы в твоем журнале. А значит, прочитаны и отобраны тобой. Какие-то из них ты правил, придавая строчкам завершенность и отточенность, свойственные всему, что выходило из-под твоего пера. Поэтому в каждом из них есть и частица тебя. Есть здесь и несколько рассказов, и одно интервью – тоже из тех, которые публиковал ты. И еще несколько материалов, посвященных тебе.
Я посвящаю эту книгу тебе и твоему семидесятилетию, до которого ты не дожил совсем немного. Ты говорил: “ Я не дотяну до этого юбилея”, ты будто подстегивал жизнь, торопя ее к логическому завершению, и все-таки строил планы на будущее, говоря, что 70 – это, как-никак, дата достаточно знаменательная и что надо будет как-то ее отметить. Мы ее отмечали без тебя. И все-таки с тобой, потому что во всем, что делают те, кто знал тебя и любил, ты всегда незримо присутствуешь.
Я назвала эту книгу “Вехи”, потому что каждая наша встреча, которых было не так много, как хотелось бы, во всяком случае, мне, была своего рода вехой на моем литературном пути.
И за каждую я тебе безмерно благодарна…

Веха первая

С чего начать? Наверное, с самой первой встречи, когда я впервые пришла в редакцию журнала “Литературный Азербайджан”. На литобъединении “Хазар”, которое я тогда посещала, иные доброхоты мне категорически не советовали “даже пытаться”, потому что тамошний главный редактор, якобы, “почти никого со стороны не печатает”. И только Севиндж Гейдарова посоветовала: “ Иди!” И я, взяв с собой с десяток стихотворений, набралась храбрости и пошла. Мне сказали, что редактор журнала – Мансур Векилов, и это заставило меня оробеть еще больше. Дело в том, что сборник стихов именно этого поэта, “ Плеск весла”, когда-то случайно купленный в киоске “Союзпечати”, был одним из самых моих любимых. Вышло так, что, несмотря на всегдашнюю мою тягу к литературе, судьба меня забросила совсем в иную сферу: я окончила юридический факультет Азгосуниверситета и достаточно успешно в этой сфере трудилась. Стихи я периодически писала, но исключительно для себя – это были как бы дневниковые записи, которые у меня в мыслях не было когда-то кому-либо показать. И своих любимых поэтов, в том числе и мансуровский сборник, я давно уже не перечитывала. Но прошло время, и я поняла, что занимаюсь не совсем тем, чем бы мне хотелось. В моей жизни все изменилось: я забросила Уставы и Кодексы, и теперь вновь с наслаждением перечитывала любимых писателей и поэтов. Узнав, что мне предстоит встреча с Мансуром Векиловым, я достала из глубин шкафа хранившуюся там в течение двух десятков лет голубую книжечку. Я читала и перечитывала его очень лиричные, изящные строчки с удивительно тонкими и точными образами и будто бы заново узнавала этого прекрасного поэта (об этом сложится стихотворение, которое лишь спустя несколько лет я покажу Мансуру, и он его опубликует). Мне казалось странным, что вот он, такой поэт, живет со мной в одном городе, и все воспринимают это как должное. И можно даже пойти и увидеть его живьем… Я вовсе не надеялась, что он вот так вот сразу напечатает мои “вирши”, просто хотелось услышать его мнение, узнать, стоят ли они чего-то, и есть ли смысл продолжать их писать.
И вот я вхожу в подъезд старого дома, выстроенного, наверное, лет сто назад щедро и с размахом: высокие арки, просторные помещения, теряющиеся в вышине потолки. Здесь в те времена размещался целый ряд самых разных учреждений, начиная, помнится, от городской прокуратуры и торговой палаты и кончая обществом зеленых и редакциями ряда литературных журналов, выходивших под эгидой Союза писателей.
Поднимаюсь в массивном громоздком лифте на четвертый этаж, – выше, под самым небом, только мастерские художников, – иду по неухоженному, широкому гулкому коридору, нахожу нужную дверь. За ней в просторном светлом кабинете с большим окном, за которым вдали виднеется море – никого. Подождав немного, вижу идущего по коридору высокого, светловолосого, красивого человека.
– Вы ко мне? Я – Мансур Векилов…
Я теряюсь: на обложке моей книжицы он совсем другой – темные усы, темные волосы (видимо, все дело в том, что фотография была черно-белой). А здесь – светлые глаза, из которых льется чуть лукавый и такой ясный свет. Он смотрит на меня доброжелательно и предлагает войти. Представившись, робко сообщаю ему о цели своего визита.
– Давайте посмотрим ваши стихи, – говорит он.
Я смотрю, как он, не спеша, тут же, при мне, внимательно прочитывает одно за другим принесенные мной стихи (исходя из уже имеющегося печального опыта я ожидала, что он скажет что-то вроде того, что, мол, оставьте стихи, я очень загружен, будет время, прочту, позвоните мне дней через десять, что я сочла бы вполне нормальным). Но он, как я со временем узнаю, не был таким, как все, и эта его непохожесть на других была прекрасна. Во мне этот человек с первой же встречи вызвал самые теплые чувства, и надо сказать, что в течение почти полутора десятка лет нашего знакомства он ни разу не дал мне повода для того, чтобы они стали хоть чуточку прохладнее...
Я обратила внимание на то, что какие-то стихи он откладывает в сторону, и в моей душе затеплилась робкая надежда, что в них, быть может, он нашел хоть что-то, стоящее его внимания. И тут он снова удивил меня. Подняв голову от моих творений и указав на несколько отложенных в сторону листочков, просто сказал:
– Вот это я, пожалуй, опубликую. Остальное мне понравилось меньше, но пишете вы хорошо. Приходите к нам еще. Я с удовольствием буду вас печатать. Правда, гонораров авторам мы сейчас, к сожалению, платить не имеем возможности…
Какие там гонорары, главное, что мои стихи появятся в настоящем литературном журнале! К этому времени мои стихи и очерки не раз уже публиковались в различных газетах, но “Литературный Азербайджан” – совсем другое дело.
Как я потом узнала, журнал в тот период переживал не лучшие времена. Но журнал – жил. Мансур привлек в него много новых авторов, и среди них – немало по-настоящему талантливых, но публиковал порой и откровенно слабых, переписывая их чуть ли не на 50 процентов. Но журнал выходил, и это было главным…
Мой первый визит в журнал и знакомство с его редактором состоялось летом 1995 года. И вскоре вышел очередной номер – N1 – 6 за 1995 год. И в нем была подборка моих стихов, и это было здорово! Кстати, когда “доброхоты” услышали о результатах моей встречи с Векиловым и его обещании меня опубликовать, они поведали мне, что, если Векилов вдруг действительно меня опубликует, он все мои стихи “искромсает” и переделает. И опять ошиблись: Мансур удивил меня в очередной раз, не изменив в моих стихах ни строчки, ни слова. А эта моя первая подборка стала первой вехой в моем общении с журналом и Мансуром…

АЛЛА АГАЕВА

Ушёл поэт

Ушел поэт, оставив нас одних
Наедине с несовершенным миром.
Умолк его неповторимый стих
И отзвучала трепетная лира.

Не будет он от пошлости страдать,
Печалиться по пустякам не будет.
И Родина, как любящая мать,
Надеемся, его не позабудет.

Но кто, когда восполнит сей изъян?
Поэта ноша – тяжкая обуза…
Его помянут стопочкой друзья,
О нем всплакнут стареющие музы…

И снова будет жизни торжество,
Светило нам светить не перестало.
Все, как и было –
только нет его…
И жизнь еще несовершенней стала.


ВАЛЕНТИНА ЭФЕНДИЕВА

Журавли, улетая, прощаются с летом,
Им по нраву уверенный курс вожака.
Мы сегодня навеки простились с Поэтом,
Он ушел от меня и от вас на века.

Это серое утро горчит, как микстура,
Наполняя сердца неизбывной тоской.
Облака насыщаются влагой морской,
Чтоб пролиться дождем и оплакать Мансура.

Нынче траур. Умолкла звенящая лира,
Ты ушел в никуда, ну а мы пока здесь.
Я стою на границе бескрайнего мира,
Ощущая сырое дыханье небес…

ВЛАДИМИР ЗАРУБИН

                       Памяти Муслима МАГОМАЕВА
                       и Мансура ВЕКИЛОВА

Две потери – Муслим и Мансур –
Для культуры высокой и доброй.
Заменить их – чистейший абсурд,
Будет память о них долгой-долгой.

И пока живы те, кто их знал,
Не померкнут их славные миги:
У Муслима – восторженный зал,
У Мансура – прекрасные книги.

АЛИНА ТАЛЫБОВА

«Первая встреча , последняя встреча…»

Именно так – романсовой строкой мне сегодня вспоминается мое более чем десятилетнее знакомство с Главным редактором моей литературной судьбы, Мансуром Векиловым.
…Где-то к середине 90-х я осознала, что навязчивое желание рифмовать не только не проходит с возрастом, как у моих нормальных сверстников, а становится все более навязчивым; тогда же, подталкиваемая в спину советами доброжелательных знакомых, я передала свою первую «бакинскую» подборку в «Лит.Аз».
Через пару дней у меня на работе раздался звонок – неторопливый низкий голос с бархатными модуляциями представился Главным редактором и сообщил, что моя подборка пойдет целиком (!) в ближайшем (!!!) номере журнала (журнал тогда был «сезонным» – выпуск очередного номера знаменовал смену очередного времени года). От голоса в трубке было тепло щеке и уху, а от сообщенной новости – сердцу и всем примыкающим к нему органам.
Помню свои сбивчивые «спасибо», «спасибо». Потом было еще несколько общих фраз… Уже прощаясь, голос заметил, что неплохо было бы встретиться «вживую». (Видимо, прекрасно зная поэтическую «тусовку» тех лет, ему было любопытно взглянуть на автора «ниоткуда» – мой путь к континенту «Лит.Аз»а пролег, минуя островки литобъединений, кружков, газетных публикаций и т.п.)
Но знакомство наше состоялась только месяца три спустя. Все это время что-то удерживало меня от визита в редакцию – не только и не столько дела, но, скорее, неверие в реальность происходящего, вернее, долженствующего произойти… Так что, на встречу с обладателем голоса в трубке я собралась уже после того знаменательного дня, когда с замиранием сердца взяла в руки журнал со своей первой публикацией.
В те годы редакция «Лит.Аз»а обитала в огромном здании напротив еще не модернизированной станции метро «Баксовет». На этажах этого каменного ковчега органично соседствовали прокуратура и КВН, маклерская контора и брачное агентство, пара «желтых» газет, небольшое кафе и мастерские художников, которые лепились у самой крыши, как ласточкины гнезда.
Снаружи «бесчинствовал ноябрь», было ветрено, сыро, неуютно. Впрочем, сыро и неуютно было и внутри, на неотапливаемых просторах бесконечных коридоров. Побродив по этажам, я нашла нужную мне комнату, постояла перед дверью, набираясь храбрости… К тому времени кое-какой опыт общения с «живыми» поэтами у меня уже был, а вот редактор?.. Что за загадочное существо, какой породы скрывалось за потертой дверью?
…Комната была странной формы или казалась таковой из-за огромного стола, биссектрисой рассекавшего один из ее углов. Везде – на столе, на стульях и прямо на полу громоздились папки, связки, кипы бумаги (неужели, все – гениальные стихи?.. Или – бессмертные романы?.. Нетленные пьесы?..) За столом маячило высоченное окно, в которое, как в губную гармошку, с присвистом и всхлипами вовсю задувал все тот же ноябрьский ветер. То ли от ненастного дня, то ли от давно уже утративших прозрачность стекол, комната тонула в полумраке, который не могла разогнать невнятная лампочка, парившая где-то на космической высоте. Комната была холодна, как полярная станция, и, на первый взгляд, абсолютно необитаема. Но через мгновение послышался негромкий кашель, движение, и человек в накинутом пальто, перебиравший какие-то бумаги возле дальнего стула, поднял голову. В тот же миг в комнате ощутимо стало на несколько градусов теплее. Одновременно стало очевидно, что этот человек – Поэт, совершенно так же очевидно, как и то, что он голубоглаз.
О чем мы говорили в ту нашу первую встречу?.. О журнале, который переживал кризис, с трудом удерживаясь на плаву в бурном море 90-х, о том, как рвутся литературные и человеческие узы, уезжают авторы и просто друзья… «Гонораров у нас сейчас, к сожалению, нет…» (Господи, да мне казалось, что это с меня еще причитается за счастье увидеть свое имя в настоящем «взрослом» литературном журнале!..) Он расспрашивал, давно ли пишу, почему не приходила раньше, откуда такая память, уходившая корнями в тот век и тот Баку, которые миновали задолго до моего рождения. (Позже он признался, что поначалу заподозрил невинное мошенничество, предположив, что, возможно, стихи написаны кем-то старшим из семьи, а я просто занимаюсь их «раскруткой».) Как могла, я пыталась ответить: от подернутых дымкой времени фотографий в семейном альбоме, от рассказов моей незабвенной бабули – свидетельницы века, от старого двора с его фантомами и легендами... На прощанье, пожимая руку, он сказал: «Я очень рад, что у нас появился такой поэт – мне практически нечего было редактировать…»
Я – человек не амбициозный, но этими словами, ознаменовавшими конец моего поэтического ученичества, горжусь и по сей день. Позже он не раз озвучивал это свое мнение в самых разных аудиториях, в своих интервью – как драгоценна такая поддержка для начинающего автора!.. У меня (к моему бесконечному сожалению) не было реальных учителей в профессии, но все эти годы он учил нас, современников, самим своим присутствием в литературе, своей тончайшей лирикой, хорошим поэтическим и редакторским вкусом, отвергавшим всякую фальшь, небрежность, пафосное пустословие. Он был Профессионалом, именно поэтому его отличало умение встать выше личных приязней там, где речь шла о творчестве. Искренне любил поэтов, «малых и больших», и нередко вытягивал буквально «за уши» чьи-нибудь очень средненькие стихи, если в них удавалось обнаружить хоть проблеск таланта и живого чувства.
Он был добр абсолютно несуетливой, но очень действенной добротой. Помню, как зашла в очередной раз в редакцию, и он встретил меня неожиданным вопросом: «А почему ты до сих пор не в Союзе?» Тут же, присев за стол, написал рекомендацию... Мы не так уж часто общались и уж тем более не часто я обращалась к нему по каким-то поэтическим или вполне прозаическим делам, но всякий раз он так же неторопливо делал все, что мог, перезванивал и «отчитывался» о результате – в нем никогда не было «звездных» замашек, дутого гонора... И просто от сознания, что такой человек есть, что при необходимости ему можно позвонить, спросить, посоветоваться, уже становилось теплее и надежнее в этом не самом уютном из миров. Все, кому довелось общаться с ним, знают, что это был бакинец в самом высоком значении этого слова. Одно его пронзительное «Маленькая родина моя…» стόит километров псевдопатриотического рифмованного сора… Он всегда был человеком своих корней, но крона его шелестела над целым миром, сплетаясь с другими, потому что ему, как истинному поэту, были открыты высшие истины: «Я знал, что все они от Бога: и Иисус, и Магомет…»
…Солнечным, совершенно летним днем минувшего сентября, я впервые в жизни шла к нему в гости. Он уже редко появлялся в редакции, и когда я в очередной раз позвонила, чтобы узнать, когда мы можем «совпасть», вдруг сказал: «А знаешь, давай не будем откладывать, приходи ко мне – мне будет очень приятно.» Чтобы мне не плутать в путанице незнакомых микрорайонских дворов, было уговорено встретиться на проспекте, у какого-то местного ресторана – ориентиром должны были служить два льва, разлегшихся у входа, которых, по его словам, не заметить было невозможно.
Но, подойдя к назначенному месту встречи, я обнаружила, что львов – трое: между двумя каменными гривами гордо возвышалась седая шевелюра нашего редактора. Он царил на улице: элегантно заложенные за пояс большие пальцы рук и не менее элегантно выставленная нога вызывали явное восхищение прохожих женщин и зависть мужчин… Это было действительно замечательное зрелище, и опять, как и в самую первую нашу встречу, было совершенно очевидно, что этот человек – Поэт.
…Правда, чуть позже стало заметно, что «лев» устал и нездоров, что у него сильная одышка, что щегольские черные очки – не дань моде, а необходимость – у него болели глаза, что он не слишком хорошо видит дорогу, поэтому вынужден опираться на мою руку… Но странное дело: все это никак не затемняло тот великолепный «львиный» образ, возникший из золотого марева послеполуденной улицы.
В эту нашу последнюю (если бы знать!..) встречу он был как-то особенно добр и светел. Много говорил о семье, показывал фамильные реликвии, портреты своих замечательных предков – как будто, хотел поделиться этим богатством со всеми. Его тянуло к истокам, видимо, в предчувствии того, что смыкается его собственный жизненный круг… Мы оба не любили разговоров о собственном творчестве, вдохновениях, озарениях, музах и тому подобном «наборе», что так дорог графоманскому сердцу, предпочитая не обсуждать, а по мере сил создавать эту самую поэзию, ощущая ее, как некую тайну, раз и навсегда связавшую нас, о которой не стоит лишний раз упоминать всуе. Поэтому и в тот день говорили, в основном, опять-таки о журнале, к которому он относился как к женщине, с затаенной, но очевидной нежностью, потому что не только поэтом, но и редактором он был от Бога. В этой своей ипостаси он все эти годы представлял собой мощный волнорез, о который разбивались мутные волны отечественного графоманства, и я искренне надеюсь, что из уважения к его памяти родной для него и всех нас журнал сумеет сохранить эти рубежи и в будущем.
…Между разговорами он настойчиво требовал, чтобы я без остановки поедала пирожные и фрукты, которыми был уставлен стол, порывался еще и упаковать что-то «на вынос». Совершенно неожиданно у порога мы расцеловались, чего не делали почти никогда, как перед долгим (если бы знать!..) расставанием. Я уходила от него с новыми номерами журнала, с новыми замыслами и строчками, начинавшими бродить в голове (как подлинно творческий человек, он был мощным катализатором творческого процесса в других) – а он оставался с дорогими ему портретами, журнальными гранками и настойчивым телефоном.
Сегодня я все чаще думаю, что мы «недообщались» – по меткому выражению одного из его друзей. Но ведь было сказано задолго до нас: «Не говори с тоской: «их нет», но с благодарностию – «были»… Все эти долгие и такие недолгие годы в моей жизни был маяк, теплый свет которого давал мне, как и очень многим моим товарищам по перу, ощущение нужности того, что мы делаем, несмотря на все передряги нашего нелитературного бытия. В нем самом всегда была отчетливо видна и слышна его главная поэтическая составляющая, и что бы с ним ни происходило в его земной, физической ипостаси – все «годилось для стихов», все было для них и во имя них. Очень мало таких цельных людей сегодня встретишь на просторах «высокого» искусства…
Я благодарна ему за звонки (как правило, рано утром), когда он читал мне в трубку только что написанные строчки – всегда блестящие, неожиданные, нежные, как поцелуй ребенка, или острые, как кинжал воина. Благодарна за прекрасные посвящения, которые он мне подарил: «В миг, когда ты случилась на свете…», «Ты, как статуя Свободы…» (Статуя эта возникла из моря строчек в связи с первой публикацией моих англо-американских переводов – тогда же я подарила ему на день рождения брегет, на крышке которого рослая Свобода вздымала свой факел над океаном, обещая всем новую, лучшую жизнь…) Цветы посвящений, которыми он одарил стольких женщин, и сегодня ароматны и неподвластны времени. Кажется, о Высоцком кто-то сказал: «Рядом с ним любая женщина чувствовала себя женщиной». Эти слова с полным правом можно отнести и к нашему Главному редактору. Лично я навсегда сохраню драгоценное ощущение его мужского присутствия в моей жизни, той самой «спины» – старшего товарища по цеху, друга, отца…
Не раз и не два мне доводилось писать о нем, но продолжать разговор об этом человеке можно еще и еще, потому что он – как планета, на которой постоянно открываешь для себя какие-то неизведанные уголки. Год спустя после его ухода не иссякает поток посвящений и воспоминаний – людям хочется говорить и вспоминать о нем снова и снова. И сегодня саднит сердце от боли этой утраты, не утратившей своей остроты за истекшие дни, недели, месяцы. Но все-таки «печаль наша светла»: я вижу, люди произносят «Мансур», и на лицах вспыхивают улыбки, припоминаются его шутки, меткие словечки, блестящие экспромты. Я и сама порой забываюсь: перечитываю новое стихотворение и думаю, надо передать его Мансур-муаллиму, ему это, наверное, понравится… и только потом спохватываюсь, что он никогда уже не прочтет ничего из написанного за этот год и все последующие. Но я постоянно ощущаю его присутствие в этом мире: в его строчках, обступающих со всех сторон на аллеях Губернаторского сада, в четком профиле Девичьей башни, в гуле так любимого им моря, в «шелестении Шувелян»…
Как известно, «время – честный человек», его ветра развевают, как шелуху, все наносное, случайное, неважное, оставляя себе и нам на память лишь ядрышко человеческой сути. И, наверное, не случайно на вечере памяти поэта над сценой парил портрет, на котором он молод, красив, романтичен – таким он пребудет вовеки на какой-то иной звезде... Я очень дорожу этой фотографией, на которой его рукой написано (да простится мне нескромность этой цитаты): «Самой талантливой поэтессе Азербайджана от восхищенного читателя (и совсем немножко – редактора).» И дальше – стихи:

…Таким я был, увы, когда-то.
С тех пор не отмечаю даты.
Когда преставлюсь – помяни,
С улыбкой на меня взгляни,
И это фото, коль охота,
Ты на другое замени.

…Видит Бог, мне не хочется заменять это фото, как и его образ в своей благодарной памяти, ни на какие другие. Год назад среди дорогих мне теней, у которых я чувствую себя вправе просить заступничества и поддержки, появилась еще одна... Мне, как и ему, не хочется думать, что «все обращается в прах». Верю, что он и дальше пребудет с нами, помогая и подсказывая единственно нужные слова новым поэтам.

ИРИНА ЗЕЙНАЛЛЫ

Господи, я снова неправа!..
Надо было дорожить знакомством,
Надо было оценить слова:
«Я надеюсь Вас увидеть снова.

Приносите новые стихи,
Дожидайтесь новых публикаций…»
…Господи, прости мои грехи –
Мне осталось только попрощаться.

Надо было вовремя уметь
Из текучки выделять святое.
Сколько самых срочных, важных дел
В одночасье стало суетою!..

А теперь я вглядываюсь в тьму
И прошу у вечности прощенья…
Господи, когда же я пойму,
Что нельзя откладывать общенье!

Что теперь обиды ворошить –
До него уже не дотянуться…
Нет Мансура.
Я осталась жить.
Виноваты те, кто остаются…

МИХАИЛ ПАВЛОВ

«…Вопреки скептикам, реалистам, прагматикам и т.д. я верю в Другую жизнь. Я говорю «другую», а не потустороннюю, ибо неизвестно еще, кто из нас находится «по ту» сторону, а кто – «по эту».
Так вот, исходя из этого убеждения, я верю, что Мансур сейчас все же слышит меня.
И поэтому говорю: «Прощай, Мансур. Прощай и здравствуй!..»

                                                                        Анар

Прощай, Мансур!..
Прощай – и здравствуй!
Хоть эту боль не залечить.
Мы все – герои тех же странствий,
Пусть в измененности личин.

Частицей из иных пределов,
Мы снова погрузимся в жизнь.
Одевши наши души в тело,
А тело – в таинство души.

* * *

Время кружится в вальсе замедленном,
В ирреальном пространстве длясь…
Ты, наверное, сам не заметил,
Как окончилась эта земля.

И в том новом миру, как и в прежнем,
Но без прежних его грехов,
Ты срываешь плоды черешни
С их раздвоенных черенков.

По ту сторону и по эту,
Всех на свете стран и сторон,
Привилегия для поэта –
В пограничности всех миров.

* * *
Не искал ты ни славы, ни благ,
Их себе не выклянчивал всуе…
Льдистый пруд…голубой циферблат…
Ностальгии щемящий рисунок.

С кем ты в трепетном танце скользишь,
Удаляясь в замедленном крене?..
Запредельностью жуткой сквозит
Циферблат без делений и стрелок.

…Говорил то, что думал. Не шел
В зыбь интриг или в топь компромиссов.
Жизнь прожил, не задевши душой
Повседневную донную низость.

Ты зачитывал стих не с листа,
Словно праведник мнил себя грешным.
Не ушел – лишь сменил ипостась,
Став садовником Божьих черешен.

И ничто не могло замутить
Глаз твоих голубую детскость.
Льдистый пруд, зазеркальный настил…
Целый круг еще выдержит сердце.

А пруда голубой циферблат
По краям исцарапан коньками.
Та лазурная память стекла
Да хранит тебя в том зазеркалье.

Танец памяти, медленный вальс…
Выше мелочных склок, и разборок, и прений –
До чего же твоя простота
Сроднена с простотою прозрений!

В мелких трещинках пруда стекло,
Хрустнул лед в паутинные вèнки.
Но зато все отточенней слов
Сокровенная достоверность!..

Задымленная Млечность Пути,
Женской нежности млечная завязь…
Ты все это прожил и постиг
Обнаженной душой – не глазами.

Между ребер прокравшись, боль
Треплет сердце кошачьей лапой…
Но тебе заповедовал Бог
Быть собой, не торгуя талантом.

Никому не был в тягость. А сам
Проявлял, ненавязчив, участье.
Даже если слабели глаза
И висок разбивало на части!..

«Каплет музыка в мозг и бродить
Начинает…» – твои это строки.
Лунный пруд, зазеркальный настил…
Лед опять проверяешь на прочность.

Чтоб в бессмертье вписавши дугу,
Соскользнувши за край циферблата,
Оказаться в стихе, как в снегу,
Выше благ, и почета, и славы…

Если что не сказали – прости.
Дай-то Бог отогреться у Бога!..
Глухо комья земли из горсти
Барабанят прошедшей эпохе…

* * *
Ощутимая сопричастность –
Пусть ты ныне не средь живых,
Но какой-то душевной частью
Ты – в деревьях, в ростках травы.

Ты писал о Христе и Кришне,
Об орбитах иных планет…
Обязательно повторишься,
Хоть таких повторений – нет.

ЭНАР ГАДЖИЕВ

Прощание

Ушел поэт, не хлопнув дверью,
Не поклонившись никому.
Он жил, судьбу свою доверив
Таланту, чувству и уму.

А в жизни он любил две вещи
И их в стихах боготворил:
Он город свой любил,
как женщин,
А женщин – как Баку любил…

Ни перед кем не прогибался
И льстивых не слагал стихов,
И никогда не добивался
Ни денег, ни больших чинов.

Интеллигентность и порода –
От пошлости ему гарант.
А чувство чести и свобода
Талант гранили, как брильянт.

Прощай, поэт, тебя позвали…
Ты в вечный свой ушел полет!..
И плеск весла из дальней дали
О море вновь ему поет.