ДЖЕЙЛА ИБРАГИМОВА
ФИНСКАЯ ДРАМАТУРГИЯ
В ПЕРЕВОДАХ ТАИРЫ ДЖАФАРОВОЙ

Общеизвестно, что театр, при всей своей вымышленности и условности, – лишь зеркальное, хоть и подчас чуть искривленное и преувеличенное отражение реальной жизни. В этом лишний раз можно убедиться, прочитав новый сборник финских переводов, на сей раз драматургических, замечательной переводчицы Таиры Джафаровой, включающий постмодернистский триллер «Дом, поглощаемый тьмой» молодого талантливого режиссера и драматурга Кристиана Смедса, трагикомическую социальную драму, успешно заявившую себя в театре на Бродвее, – «Пять женщин в часовне» современного писателя Арто Сеппяля, масштабную историческую пьесу «Многоликий Маннергейм» популярной и самой читаемой финской писательницы Лайлы Хиетамиес (кстати, все эти произведения в переводе Т.Джафаровой публиковались на страницах «Литературного Азербайджана»), а также две пьесы классика финской литературы Алексиса Киви: чудесную крестьянскую пастораль «Помолвка», впрочем, с довольно едкой социальной моралью, и драматургический парафраз на библейскую тему – «Лия». Произведения, представленные в сборнике, разных эпох и стилей, едины в том, что называется отражением «национального духа», образа финского народа, его самобытности; при этом акцент одновременно сделан на изображении «мелочей жизни» в вечном круговороте бытия.
Сборник, выпущенный издательством «КРУГЪ», с успехом был представлен на последней Международной книжной выставке-ярмарке в Москве. У книги, волею судьбы, оказалось даже две презентации. Помимо многочисленных традиционных поздравлений и выступлений – авторов и читателей книги, а также журналистов, критиков, представителей общественности – как из Финляндии, так и из России, актеры сразу двух творческих коллективов Москвы – Театра у Никитских ворот (главный режиссер Марк Розовский) и Центра Мейерхольда – изъявили желание инсценировать фрагменты книги – прямо здесь-и-сейчас, почти экспромтом – в Литературном кафе книжной выставки-ярмарки. В итоге – получился настоящий праздник книги, о котором, наверное, мечтает каждый писатель и переводчик.
И это неудивительно. В своей книге Таира Джафарова помогает нам не только постичь национальную финскую поэтику (откуда и сама черпает вдохновение и силы), но и философскую суть загадочной страны Суоми. Мастерство и опыт Таиры Джафаровой, ее творческая индивидуальность и литературный дар, превосходное знание и понимание финской культуры внесли в соцветие представленных ею произведений щедрую достойную лепту.
Пьесы «Дом, поглощаемый тьмой» Кристиана Смедса и «Пять женщин в часовне» Арто Сеппяля на первый взгляд, написаны в различном ключе и имеют несхожие сюжет и оттенок. Вместе с тем оба произведения чрезвычайно проникновенны и лиричны – и не только потому, что и там, и здесь в числе действующих лиц – лишь представительницы прекрасного пола. Столь свойственные женской натуре постоянная перемена настроений, «игра» чувств и мыслей, слова и дела, перевоплощение дум и чувств, спонтанность позиций и пристрастий характеризуют эти произведения и их персонажей. «Особенностями финского характера», замешанными на далеко не столь элементарной, как кажется на первый взгляд, «женской философии», пронизаны обе пьесы, завораживая закономерностью непостоянства и каприза, под стать характеру старухи из «Дома, поглощаемого тьмой» – пьесы Кристиана Смедса. Образ старой женщины – роль, особо выписанная, красноречивый типаж, в полной мере олицетворяющий безнадежность, отчаяние и исчезнувшую любовь к жизни, одновременно страх перед одиночеством. Очевидно, что старая женщина тяготится этим миром, но не только этим, а и теми, что остались в прошлом, стали историей, тенью забытья. Ее вздорный, взбалмошный характер – и следствие физических недугов, и отзвук былых изысков и искусов молодости, и скорби по безвременно ушедшему сыну. Но то, что у медиков называется элементарным «старческим склерозом», на самом деле, скрывает множество подсознательных ассоциаций и подкорковых ощущений старой женщины, тесно связанных с ее прошлой жизнью. В мире героини память выпускает на волю свои давние мечты, и те материализуются и живут, вместо нее самой. Драматург по своему усмотрению добавляет типажи (памяти) друзей и знакомых старой женщины, родных и близких, роли и стили, образы и прообразы, на разных этапах яви (или небытия?), присущие или пригрезившиеся ей.
В целом дом старухи, поглощаемый тьмой, как и она сама, производит жуткое впечатление, подобно и ее памяти – таинственной и непредсказуемой, сумрачной и контрастной, выхватывающей из укромных уголков отслужившей жизни столь же важные, сколь и ничтожные эпизоды. Эта непредсказуемость присуща и молодой женщине – то забавной, то ветреной, то вызывающе-дерзкой: еще более неоднозначному образу, олицетворяющему и смирение, и кокетство, и наивность, и даже некоторое скрытое коварство, все стремительней перевоплощающееся и постоянно переосмысляемое в водовороте умонастроений и сомнений героини. При этом старая и молодая женщины прочно связаны между собой незримой нитью «былого и дум», в которых не существует будущего и настоящего, а есть лишь бесконечное прошлое.
По замыслу автора, «Дом, поглощаемый тьмой» – это спектакль всего двух актеров: Ее и… Ее. Мать, жена, дочь, любовница – роли, хотя бы в одной из которых довелось побывать каждой из читательниц пьесы, – данная феерия (а быть может, последовательность?) метаморфоз двух героинь составляет очень тонкую замысловатую фабулу пьесы: ту самую, подчас неуловимую грань судьбы, отделяющую вымысел от реальности, где скрытые смыслы характеризуют образные метафоры, тени бытия. По сути героини драмы воплощают идеал двух вечных и, к слову, столь же «женских» начал – жизни и смерти. Ведь жизнь и смерть родственны прежде всего своим реализмом и таким образом становятся тождественны дpуг другу. При этом реальное и фантастическое отражаются друг в друге как в зеркалах, или незаметно перетекают друг в друга...
Кристиана Смедса волнуют именно те «страхи и грезы», которые терзают его героинь за гранью «разумного объяснения действительности», когда повседневное течение жизни все чаще кажется лишенным смысла. Пьеса во многом символична. Не случайно ее завершает на первый взгляд не связанная с основным сюжетом, «отвлеченная притча» о Собаке и Крысе, которые вначале понимали друг друга и дружили, но потом внезапно раздружились и, сколь ни стремились вновь понять язык друг друга, все же не смогли. Так социальная драма превращается в выкрашенную черным юмором детскую сказку. Но незамысловатой сказке предшествует еще один, на первый взгляд «отвлеченный» сюжет – «Фотоальбом» со снимками-слепками прошлого, завершающийся и вовсе некрологическим пассажем: «то, что держит рука, различить на фото невозможно»… А еще это рассказ о гребце, появляющемся на берегах реки забвения в лодке Харона. Переплывая реку, он ничуть не беспокоится о том, куда и зачем плывет, да и плывет ли вообще, ведь даже если обессилит посреди реки и утонет, это не страшно – он и так уже мертв… При этом возникает зримая параллель – сквозь века и поколения, словно на отмотанной вспять магнитной ленте истории – со схожими притчами в стиле «черного юмора» Лукиана, которые, как выясняется, волнуют нас сегодня так же, как смешили его современников почти две тысячи лет назад. Сказки нашего прошлого всегда останутся актуальными – но только в оптимистическом ключе, берущем верх над рутиной и химерой. А это уже серьезный повод для размышлений, ведь мы живем до тех пор, пока способны задавать вопросы, и жизнь наша полна настолько, насколько они злободневны и значимы.
Если в пьесе «Дом, поглощаемый тьмой» Кристиана Смедса мы сталкиваемся с историей двух женщин, ушедших в воспоминания и пререкания и произвольно, хоть и согласованно, меняющих амплуа в жизни друг друга, в круговороте «утраченного времени», то в пьесе «Пять женщин в часовне» Арто Сеппяля – напротив, каждая из героинь четко и честно воплощает и олицетворяет «свою роль» и «свой образ». И на каждую из них – такую реалистичную и энергичную – один-единственный мужчина, вернее, воспоминания о нем. В часовне, на печальной панихиде, за вроде бы ничего не значащими дежурными репликами и словесными пикировками (ведь, как известно, там, где больше одной женщины – уже существует потенциальный конфликт), как на лакмусовой бумаге, проступает сюжет всего произведения, его интрига. Она «завязана» на мужчине, да и том, кого, по сути, нет, вернее, не стало некоторое время назад, в результате… суицида.
В каждой из пяти героинь мы обнаруживаем ту конкретную черту, в которой нуждался почивший герой, но в целом не смог найти ни в одной из них. То есть все пять как бы составляют единый собирательный образ, «букет» того идеала, к которому он, наверное, всячески стремился, но, окончательно разочаровавшись, распрощался с жизнью, громко хлопнув дверью. В свою очередь, каждая из этих пяти женщин, наверное, по-своему, как могла, любила его, хоть и итог оказался столь плачевным. Очевидно, великого чувства любви, помноженного на пять женских душ и сердец, не хватило для того, чтобы уберечь от самоубийства их единственного мужчину. Любопытно, что по ходу пьесы мы так и не узнаем, почему же все-таки Калерво покончил с собой, будучи окруженным многочисленными, любящими его, каждой по-своему, женщинами? Но хоть в пьесе и не говорится, по какой причине это произошло, по ходу развития сюжета мы постепенно начинаем понимать это сами.
Параллельно, мы близко узнаем характер и стиль жизни каждой из героинь. В финале же пьесы и вовсе приходит на ум старый, как мир, анекдот – о внезапно оставшемся в одиночестве главе большого семейства, вначале, было, сокрушавшемся о своем положении, но уже вскоре радостно воскликнувшем: «Один – совсем один!..». В нашем же случае это жена почившего, которая, фарисейски страдая среди своих более разбитных и искренних «подруг по несчастью», внезапно осознает, что, волею судьбы оказалась свободна от своего непутевого супруга и оттого... счастлива! «Наверное, так нельзя, но... Ой, я не знаю. Мне тоже хочется смеяться. Странная штука эта свобода, когда ее вдруг ощущаешь. Недаром говорят: свободна, как птица небесная. Но я росла всю жизнь в клетке и не умею ни петь, ни летать. Я как бы не знаю и не понимаю, что это. Это что-то слишком большое, к этому надо привыкнуть, этому надо научиться»... Напрашивается вывод, что на самом деле непутевый Калерво приносил множество хлопот и забот окружавшим его женщинам – своими слабостью и нерешительностью, ветреностью и непостоянством – по сути отягощая и нервируя всех вокруг. А значит, его внезапная смерть оказалась так закономерна (а быть может, и запланирована?..).
Очевидно, что человек не должен страшиться испытаний, даже самых страшных, включая смерть, подчиняясь велению судьбы. Согласно известному выражению «Когда гремит оружие, музы молчат», но это, конечно, не о великом военачальнике и дипломате, ученом и политике, гениальной исторической личности, верном сыне финского народа Карле Густаве Маннергейме. Все, к чему он обращался в своей жизнедеятельности, определяло счастливую судьбу, призвание, было освящено творчеством, вдохновенным созиданием. В общем-то, противоречивого и оттого все менее постижимого, универсалом – не только в политике и в военном деле, но и в целом по жизни, обладающим всесторонним образованием и всеобъемлющим талантом, называли Карла Густава Маннергейма современники. И действительно, он являлся носителем самых разносторонних дарований, причудливо сочетая лирику и рационализм, философскую созерцательность и динамичную целеустремленность.
Свобода духа, свобода творчества, свобода личности – вот что определяло его жизненное кредо. «Ничто так не прекрасно, как собственный мир человека. К нему можно прикоснуться, и он навеки с тобой», – говорил Маннергейм. На самом деле тайна феномена Карла Густава была проста: вся его великая и могучая жизнедеятельность была исконно связана с судьбой финского народа и посвящена народному счастью и процветанию. В пьесе же «Многоликий Маннергейм» Лайлы Хиетамиес герой предстает перед нами на склоне лет, отошедшим от забот насущных и как бы подводящим итоги своей необыкновенной жизни. Данный славный финал его познания, его судьбы осенен Великой Печалью (или Великой Усталостью?)… На этом фоне мы осмысляем значимость его Личности, исходя из малоизвестных эпизодов и фактов – как из жизни самого Карла Густава, так и близких ему людей. С этой точки зрения, в пьесе во многом по-новому трактованы образы легендарных Эдмонда Дальстрема, Михаила Орбелиани, Петра Мусина-Пушкина, Михаила Кочубея, Владимира Бунина… Увлекательно описываются становление и развитие героя на различных этапах его жизнедеятельности. Причем, со знаменитого военачальника и политика с именем – громоздким, как латы рыцаря, словно снят глянец официоза, и он предстает перед нами проникновенным и лиричным. Таким образом, мы начинаем лучше понимать подоплеку его великой натуры, причины и следствия стремительного восхождения на Олимп власти и истории.
Яркое и образное драматургическое произведение, пьеса «Многоликий Маннергейм» предстает своего рода литературным киносценарием, настолько зримо, визуально, «монтажно» сменяют друг друга события и персонажи – словно кадры кинохроники или сюжеты судьбы; при этом значимую роль в пьесе играют детали, даже самые незначительные, и, наряду с главным, «раскрываются» второстепенные персонажи. Быстрые смены действия, многообразие и насыщенность движения на гипотетической сцене, легкость диалогов, обмена репликами, фееричность декоративного оформления, остроумие и рациональная «прозрачность» речи действующих лиц... Определенное «киномышление» сказывается и в напряженном ритме повествования, почти фактурной атмосфере исторического антуража. В этой, на первый взгляд, сугубо «мужской вещи» сильно женское начало (характеризуя незримую параллель с двумя предыдущими пьесами). Посредством разговоров с сестрой, любовницей, бывшей женой Анастасией Араповой во многом раскрывается характер Густава Маннергейма.
Но, помимо вышеперечисленных женщин – светских львиц, окружавших героя, как ему и положено по рангу, в пьесе о Маннергейме фигурирует еще одна – на первый взгляд, как будто эпизодическая героиня, на самом же деле, быть может, исподволь определившая его судьбу, в особенности на склоне лет, когда Карл Густав все чаще оставался «один-совсем один». Речь идет о его верной экономке и помощнице Иде. Рискнем предположить, что она просто-напросто… любила Его – героя своей мечты. И эта любовь-судьба наиболее ярко, а быть может, и определяюще, лейтмотивом проникновенной флейты в мощном победоносном тутти-оркестре судьбы Густава Маннергейма звучала на протяжении всей его жизни.
Глубоко народными являются еще две пьесы сборника – «Лия» и «Помолвка» – основоположника финской драматургии Алексиса Киви. Причем каждая из них содержит тонкий психологический подтекст, характеризующий отдельных героев и мораль произведения в целом.
Общеизвестно, что работать с «классикой» всегда сложнее и ответственнее, чем с произведениями малоизвестными, а потому свободно поддающимися творческому варьированию и произвольным интерпретациям. В процессе перевода пьес «Лия» и «Помолвка» Таира Джафарова признавалась, насколько непросто было передать доподлинный смысл и тончайшие флюиды произведений, написанных на особом – литературном финском языке, который в то время только создавался самим А.Киви и поэтому с точки зрения современного, сформировавшегося финского, предстает усложненным и непривычным, с использованием шведских слов и выражений. До Киви финский язык в письменной речи практически не использовался, вся литература была представлена лишь на шведском языке, да и говорили финны каждый на диалекте своей области или губернии. Так что отдадим должное переводчице: ее самобытный стиль и углубленный анализ текстов оказался, что называется, в корне прочувствованным и пережитым, отразив сам дух «старины глубокой», воссоздав всю атмосферу и колорит того времени.
К слову, впервые пьеса «Лия» была поставлена в 1869 году, и с ее постановки ведет свое начало финноязычный театр страны. Фантазия или, скорее, поэтические видения уносят автора этого удивительного произведения на волнах памяти на тысячи лет назад, к эре рождения человечества, подножию пророчеств и вознесения Богочеловека.
Показывая убогое качество жизни в обществе изобилия и обмана, автор не отвлекается на детали рассуждений, не мелочится, теряя в остроте, а ведет читателя по главной линии повествования – очищения души, прозрения жизненного смысла героев. Параллельно раскрывается величие и одновременно всеобъемлемость Всевышнего, его бессмертных истин, гласящих о том, что все люди – братья и Бог есть любовь. Пьеса словно сгусток раздумий и переживаний, далеких от общедоступных пособий, хоть и концентрирующих свое внимание на том, что волнует всех и во все времена.
В пьесе ставится краеугольная дилемма: что – человек или Золотой телец правит миром, и как может одна лишь встреча, самый, вроде бы, незначительный штрих определить судьбу, изменить жизнь, трансформировать мироздание?.. Оказывается, может, – не на словах, а на деле, и тогда человечество, хоть на йоту, хоть на одного своего представителя становится мудрее и совершеннее. Завязка пьесы по сути заключается в борьбе корысти с великодушием, утилитарного с духовным, инерции бренности с силой духа... В итоге – любовь и счастье торжествуют. Пьеса «Лия» глубоко поучительна. Ее мораль заключается в том, что нельзя жить, не решив для себя основополагающих вопросов: о Боге и дьяволе, о свободе и бессмертии, о судьбе человека и человечества, о собственных месте и роли в этом мире. При этом идея обывательской психологии в контексте опровержения ее Абсолютом, идея Бога как осмысления человечеством своего подлинного предназначения, идея бренности мелочного, расчетливого существования с точки зрения учения Всевышнего представлены в пьесе как основополагающий стержень становления и развития личности (и не одной, а по крайней мере, двух!), исконно присущий человеку и выступающий в облика�