ОКСАНА БУЛАНОВА

Танго – жизнь моя!

Аргентина. Это слово хочется пробовать на вкус, смаковать его, ощущать терпкий привкус «ненашей» экзотики. Не избито, не заезжено. Не Канары, в конце концов, какие-нибудь, вдоль и поперек исхоженные русскими мужиками. Аргентина. Где это? Ах, в Латинской Америке? Пляжи, пальмы, ламбада… Ах, ламбада не у них? А где? Как, и у них тоже? Ах, нет, у них танго. Знойное, аргентинское танго. И туфли на шпильках у женщин, и белые кружевные рубахи у мужчин… Или у них красные? Нет, красные у испанцев. А впрочем, какая разница? Аргентина! Чего не знаем – придумаем, чего не придумаем – прочувствуем, проинтуичим. Главное – там хорошо. Там знойное солнце и красивые женщины, горячие аргентинские парни и тягучий ром. Или ром тоже не у них? Да не все ли равно! Главное, все это элемент экзотики, волнующей, прекрасной, латиноамериканской экзотики, принесшей нам сериалы из красивой жизни и будоражащие кровь мотивы танго. Это смерть что такое – аргентинское танго! А как двигаются! Да у нас сто лет учиться будешь, так двигаться не научишься. Латиносом надо родиться. Не потому ли туристы со всего мира буквально валом валят в Аргентину? Им просто хочется научиться так же двигаться. Вот в чем секрет. А мы-то думали: природа, курорты… Природа, курорты – оно конечно, но главное не это. Танго – вот главное. В этом весь секрет.
Это их незаменимый вклад в мировую цивилизацию – танго. Они так считают. На полном серьезе. Самое смешное, что это правда. Они – это аргентинцы. Выходцы из Испании, которую терпеть не могли и боролись за свое освобождение от метрополии. Танго родилось в самом богатом городе Южной Америки – Буэнос-Айресе, в самых бедняцких кварталах Ла-Бока, где обитали лишь отверженные, лишь бесшабашные. Лишь бесстрашные. Люди, у которых ничего нет и которым нечего терять. Они убежали от невзгод Старого Света, но и здесь не нашли счастья. Они сочиняли грустные песни о несчастной любви и ранней смерти, о разлуке и отчаянии, о ревности и измене. Поначалу танго – не только танец. Поначалу танго – песня. Со слезами и надрывом. Жестокий романс. На портовом жаргоне, смеси из итальянского и испанского, французского и португальского – беды-то везде общие. Музыка – только грустная, только волнующая. И страстная. Скрипка, флейта и бандонеон. На худой конец аккордеон. После тяжелой работы шли уставшие мужчины в портовые кабачки, моряки собирались у дверей публичного дома, кто-то приносил инструменты, и начиналось!
Танго запрещали. С ним боролись. Его искореняли. Танго считали неприличным. Почему? Разве неприличен этот танец, входящий в состав обязательной программы по бальным танцам? Разумеется, этот – нет. Этот выхолощен, его движения обязательны, чувственность сведена к минимуму. И импровизация сведена к минимуму. Даже не так: импровизация сведена на нет. Некогда импровизировать, у тебя три минуты. А тот… Тот танец означал жизнь: надежду и в то же время отчаяние. Тот танец означал всё. И чувственность била через край. А как же иначе? Только в слиянии двух тел – избавление, только любовь спасет мир. А если не мир, то хотя бы двоих.
Танго – танец-выплеск, танец-сублимация, танец-уход. Возможность забыть горе хоть на несколько минут. Уйти в чувственность. Уйти и не вернуться. Танцевать.
И аргентинцы танцевали. Самозабвенно, забыв всё и вся. Страстно, сексуально, порочно. И тот танец запрещали. Тот танец шокировал. Не мог не шокировать. А они танцевали. И пронесли танец через года. Спасибо, что донесли. Хоть и в том кастрированном виде, в каком мы видим его на танцплощадках всех стран, все равно спасибо.
Спасибо и Карлосу Гаделю. Был такой исполнитель в прошлом веке. И хоть был он не из Ла-Боки, а из другого бедняцкого квартала – Абасто, он хорошо знал жизнь. Он не писал ни музыки, ни текстов. Он только пел. Но как пел! Уже много лет его нет, разбился молодым на самолете, летя в Сан-Паулу, но аргентинцы говорят: с каждым годом Карлос поет все лучше. Весной 1917-го он спел «Mi noche triste». Ничего особенного, про разбитую судьбу, про неверную любовь, про шипы в сердце, оставленные жестокосердной возлюбленной, но Аргентина до сих пор рыдает. Песню приняли даже в Ватикане – неисповедимы пути Господни! Танец стали танцевать в высшем обществе Ла-Реколеты и Баррио-Норте, стало дурным тоном не танцевать танго.
Сегодня Ла-Бока – самый артистический район Буэнос-Айреса. Туда стремятся туристы – где это тут у вас танцы на мостовой? Здесь живут художники и поэты. Здесь по-прежнему небезопасно. Сошел с проторенной тропы для приезжих – твои проблемы. Но опасности меркнут перед возможностью увидеть настоящее танго!
У молодежи Аргентины сегодня другие танцы. Ничего не поделаешь – эпоха! Вырастут – что-нибудь поймут. Ведь танго – для людей с прошлым, для людей, переживших горе и радость, для тех, кто сумел понять про жизнь главное. И для тех, кому необходимо вырваться из мира белых воротничков и душных галстуков.
Главное – Аргентина и сейчас танцует. До сих пор выходят по вечерам настоящие танцовщики танго – уличные тангеро. Одетые нарочито небрежно: у женщин драные черные чулки, у мужчин мятые пиджаки… Они устремляются навстречу друг другу. Навстречу музыке. И начинается таинство. Начинается танго.

15-й камень сада Рёандзи

«Верно замечено, что для близкого знакомства с Японией требуется путеводитель. Он действительно необходим, потому что некоторые стороны японской действительности – не просто белое пятно на карте наших знаний. Японский быт, характер японцев, их представления о жизни – это еще и Алисино Зазеркалье, где очень многое оказывается не таким, иным и даже диаметрально противоположным тому, что привыкли представлять мы» - написал В. Цветов в «Пятнадцатом камне сада Рёандзи». Пожалуй, нет на земле более загадочного, таинственного и непохожего на всех остальных народа, чем японцы. Мы ломаем себе головы над проблемой контакта с инопланетными цивилизациями, мы изобретаем условные языки и придумываем способы, как можно будет общаться с представителями иных миров. Инопланетян-то мы худо-бедно поймем. Нам бы сначала японцев понять! У них все по-другому. Мы смотрим кино – они любуются на цветение сакуры. Мы на шести сервизных чашках рисуем одинаковый симметричный узор (а как же иначе? Все должно совпадать до мельчайших черточек, а то какой же это сервиз?), а у них на каждой чашечке веточка или цветочек, который ни в коем случае не повторит такой де цветочек на соседней чашке. И в итоге выходит, что сервиз-то как раз у них, а у нас выстроившаяся на парад обезличенная толпа. Мы загромождаем квартиру мебелью, чем больше – тем лучше, а они застилают пол пустой комнаты татами, устраивают в стене нишу, ставят туда вазу с икебана, а над ней вешают свиток, на котором изящным росчерком пера нанесен иероглиф. Иероглиф представляет собой какое-нибудь мудрое изречение. Японец сидит себе на татами и созерцает этот свиток. Точно так же пару часов назад он созерцал нежно-розовые цветки сакуры. Мы на бегу завариваем чай из пакетика под кодовым названием «Липтон – пыль индийских дорог», а японец часами готовится к чайной церемонии. Мы во время чаепития болтаем без умолку, а японец сосредоточенно молчит, углубившись в себя. Если мы не хотим что-то сделать, мы говорим «Нет!» и бежим дальше, а японец вежливо улыбается. Он никогда не скажет «Нет», это несовместимо с кодексом чести. Если мы нарушаем свой кодекс чести, то чаще всего пытаемся замести следы. Японец же делает себе харакири.
Странные они, японцы. Только почему же так привлекательна эта страна для любого человека, где бы он не жил: в России ли, в Африке или в Америке. Почему чисто японские слова: кимоно, сакура, бонсай, харакири, самурай, оригами, суши, икебана, сумо, якудзу, кабуки, сакэ, танка – знают во всем мире? Почему искусство этой маленькой страны так волнует нас? Что есть в нем такого, чего не хватает всем нам, выросшим в шумных мегаполисах и вскормленным фаст-фудом? Японцы, выросшие в таких же мегополисах, как-то умудрились на протяжении своей истории не растерять эту тягу к прекрасному, тягу к природе, не нарушить своего с ней единения, не потеряться на длинном и извилистом пути нашей технократической цивилизации. И хотя Япония – это экономическое чудо, страна с невероятно развитыми техническими возможностями, страна-будущее, и, несмотря на все это японцы – дети природы. Они не воевали против нее, а, попав в ее ритм, смогли остаться чистыми и наивными, как дети. Они даже потомство свое воспитывают не как мы. Они все делают не как мы. Может, именно поэтому они так притягательны для нас, уставших пить на бегу чай из пакетика, жевать остывшие хот-доги и смотреть на небо только тогда, когда поправляем шапку или разглядываем рекламу на крышах одинаково уродливых зданий. У них даже религий, официально принятых в государстве, несколько, совсем как узоров на чашках. И все разные. А наиболее распространенная – синтоизм – самая «нерелигиозная» из всех известных конфессий. Она научила японца видеть Бога в каждом предмете, который его окружает, наблюдать его в каждом явлении природы. Синтоизм – не столько вера, сколько философия. Синтоизм включил в себя буддизм с его стремлением к иллюзорному бытию – сансаре, конфуцианство с его строгой регламентацией общественной жизни, и даосизм, повелевающий четко следовать своей внутренней природе. Эти и другие верования изначально соседствовали на островах. Это соседство приучило японцев к потрясающей веротерпимости. Они могут совершать обряд крещения младенца в синтоистском храме, потому что это торжественно, венчаться в православном, потому что это красиво, а отпевать усопшего в буддистском, потому что это трогательно. И так всю жизнь.
Они совсем не похожи на европейцев. Самая популярная литература в Японии – сборники поэзии. Эти книги сметаются с прилавков в считанные часы. Где вы видели у нас сметаемые с прилавков сборники поэзии? Нигде. А людей, сидящих вокруг высокой красивой горы и не сводящих с нее глаз? Тоже нигде. А других людей, любующихся осыпанием кленовых листьев осенью, о которых поэт сказал: «О кленовые листья! Крылья вы обжигаете пролетающим птицам». И любование осыпающимися листьями, и расцветающей сакурой, и мерцающей у горизонта снежной вершиной Фудзиямы – это события одного порядка. Тяга к прекрасному заложена в самой природе японца, будь это чтение стиха или любование горой. А вот такое вот любование, кстати, совершенно не удивляет. Эти маленькие острова Бог наделил столь щедро, что желание рисовать на каждой чашке непохожую на другую веточку вполне закономерно: вокруг так много красоты, что хочется отразить ее как можно полнее. Японец, живя в гармонии с природой, не растерял способности искренне восхищаться веточкой точно так же, как и известнейшим произведением искусства. Вероятно, саму природу японец рассматривает как произведение искусства. Божьего искусства. Отражая в стихотворении поэзию природы, японец пользуется понятными и традиционными символами, которые становятся уже не просто символами, а чем-то большим. Опадающая вишня – печаль, расцветающая слива – разлука, черепаха и цапля – прославление Императора. Почему слива – это разлука? Да кто ж их знает, японцев? Но красиво-то как!
Среднестатистический японец, это дитя технического прогресса, может не суметь починить магнитофон, но он всегда сможет сложить стих.
Наверное, их инопланетность – следствие долгой самоизоляции, в которой жила страна вплоть до девятнадцатого века. Но, с другой стороны, эти черты национального характера должны ж были откуда-то взяться? Когда-то, в самом начале их цивилизации? Может, они и в самом деле инопланетяне? Все их законы говорят об этом, все их обычаи. Слишком уж они не похожи на нас. И архитектура у них нежная и изящная, не похожая на нашу, и сады они разбивают совсем не так, как мы. И одежда их – знаменитое кимоно – не похожа ни на какую другую одежду ни у одного народа. Настоящее кимоно вопреки сложившемуся мнению не кроят и не шьют. Это цельный кусок ткани, который держится на теле при помощи множества поясов. Оно скрывает все линии фигуры, превращая мужчин и женщин в нечто, не обладающее полом. Но это только на первый взгляд. Потому что буквально со второго начинаешь понимать, что такая одежда, как это ни странно, как раз и подчеркивает в женщине все ее женские достоинства – хрупкость, изящество, нежность, а в мужчине – силу и мужественность. Как это может быть? Загадка! Очередная японская загадка. Когда смотришь на гравюру, изображающую уголок природы и на сам пейзаж, то не можешь признаться даже самому себе: что же красивее – пейзаж или картина? Японские пейзажи словно нарисованы великим творцом, так они прекрасны. «Осенняя луна сосну рисует тушью на синих небесах» – написал поэт, вдоволь налюбовавшись ночным зрелищем за своим окном. Близость моря придает неизъяснимое очарование всей природе Японии. Море словно обрамляет в прекрасную рамку все удивительные виды, которыми столь богата здешняя природа. Можно приехать в Японию, сесть на любую поляну и понять, что только ради этой панорамы можно было приехать сюда. И это несмотря на то, что у японцев просто роман с за́мками. Они очень любят на живописной укромной поляне, вдали от любопытных глаз спрятать маленький то ли замок, то ли дворец. Уголки крыш приподняты, словно крылья птиц в полете. Линии контуров выверены в течение веков, и замок настолько органично вписывается в окружающую обстановку, что кажется естественным продолжением природы.
И сказки у них совсем другие. Про что наши сказки? Про злого дядьку, чье сердце в ларце, а ларец на высоком дубе, а сам он бессмертный; про царевну, злым волшебником превращенную в лягушку (хорошо хоть, не в крысу); про девочку в красной шапочке, которую съел волк; про мальчика, который хоть и маленький, да обманул много больших и злых дяденек. Японские же сказки… Жил-был барсук. Он украдкой таскал из чужого дома свитки со стихами и самозабвенно декламировал их на поляне, залитой серебряным светом луны. Или жил-был разбойник Красный Осьминог. Поймали его, отправили на эшафот. А он перед смертью решил отдать людям свой последний дар. Стихи. Вот так. Инопланетяне чистой воды.
А еще в Японии есть сад камней. Сад Рёандзи. Пятнадцать камней, которые окружает морской песок, испещренный бороздами, символизирующими морскую стихию. Камни образуют миниатюрный архипелаг и лежат так хитро, что с любой точки обзора их видно только четырнадцать, один всегда невидим. Философы-японцы таким образом подводят нас к мысли, что все человеческие рассуждения о мироздании иллюзорны и истина сокрыта от беспокойного человеческого ума. Рассматривая этот необычный сад, невозможно не задуматься о тленности жизни и бессмертии природы.
Кроме сада так же величественны и непонятны для европейского мировоззрения, пожалуй, только храмы. Целые комплексы буддийских храмов отражают древнее мировоззрение японцев. Но мало познать величественность и грандиозность внешнего вида, нужно почувствовать душу храма. Впрочем, это относится не только к храму. Для того, чтобы понять Японию (и японцев, совершенно неземных существ), надо проникнуться тем настроением, что витает в стране Восходящего Солнца, нужно почувствовать душу этой страны. А если почувствуете, таинственная, мерцающая, такая притягательная Япония будет потихонечку приоткрывать вам свои тайны. И кто знает, вдруг вы будете первым, кто увидит пятнадцатый камень сада Рёандзи?

МАГИЯ равняется ПРАГА

«Я вижу огромный город, город, полный людей, слава которого возносится до небес, – сказала княжна Либуше, – и имя ему будет Прага». («Праг» по-чешски – «порог»).
Так начиналась история Праги.
Правда, это лишь легенда, и в чем заключается смысл порога – ни летописи, ни путеводители нам не расскажут. Но то, что Прага действительно является своего рода «порогом», отмечают многие. Прага – исторический центр алхимии, астрологии и эзотерических знаний. Здесь оттачивали свою мудрость великие алхимики, раввины и мистики. В этом городе создал своего Голема раби Леви. По легенде, Голем до сих пор гуляет, невидимый, по пражским холмам и улочкам, возможно, пугая по ночам антисемитов и просто людей впечатлительных. Прага – это порог между мирами, или порог между мудростью и озарением, или тот таинственный порог, за который мы мечтали попасть в детстве. В книге «Praha Magica» можно прочитать и про это, и даже про то, как город делится соответственно знакам зодиака.
Прага, как никакой другой город, красива в любое время года, в любое время суток и в любую погоду, будь то дождь, хмарь или ураганный ветер. В Праге ловишь себя на мысли, что губы постоянно складываются в непроизвольную улыбку. В этом городе просто невозможно не улыбаться! Если Москва – это город, предназначенный для бизнеса, наполненный суетой, то Прага просто создана для того, чтобы жить и радоваться течению жизни. Очень хорошо приехать в Прагу в дни Рождества. Тогда многое становится понятно про этот народ. Становится это понятно у президентского дворца, на главной площади города. Там стоит торжественный караул, типа такого, что стоял у нашего Мавзолея. Но главное его отличие от нашего в том, что стоит он… около рождественской елки.
Жители Праги похожи на свой город – они улыбчивы, спокойны и доброжелательны. Первое сравнение, которое приходит на ум, что чехи – это хоббиты из романа Толкиена. Добрые, милые хоббиты, которые сидят в своих уютных норках, пьют пиво и закусывают, а оказавшись вместе в веселой компании, непременно затянут какую-нибудь песню. А если внимательно прислушаться к пражским топонимам, то никаких сомнений, что перед тобой хоббиты, не останется: Каменичка, Снежка, Печ под Снежкой, Богуславка. Это же язык хоббитов! Бар – «винарня», билет – «езденка», самолет – «летадло», спросить – «запытать». Ласковый и милый язык.
Самое первое, что бросается в глаза, даже если вы приехали в Прагу в шесть утра, это чехи, пьющие пиво. Внешне это напоминает медитацию: сидит большой седовласый чех с бакенбардами, смотрит на кружку пива и молчит. И так весь вечер. Или все утро. Есть другой вариант – тот же чех, но не молчащий, а разговаривающий со своей кружкой. Как объясняют аборигены, это означает, что старый собеседник уже ушел, новый не пришел, и дяденька разговаривает с кружкой, чтобы не потерять нить мысли. Чехи – народ неагрессивный и фантастически отзывчивый. Если магазин закрывается, а в ресторанч�